— Ах ты, Васька, Васька, хохляцкое твое отродье, икут твою так! Каким ветром? И с этими… со своими-то, а? Ну, теперь моя Лександра расшибется! Надо же, а? — И тут же стал торопливо объяснять: — А я вот березы… Завтра, сам знаешь, троица, туды ее…
— Бросай свою вязанку ко мне в коробок, — велел отец Дементию Ивановичу. — Клади!
Дементий Иванович начал было упираться, но отец настоял на своем. Сладко пахнувшая зеленая вязанка оказалась в передке коробка, отец ногой ее придавил, чтобы она не ссунулась вперед.
Ехали шагом. Дементий Иванович шел по правую сторону ходка и взахлеб рассказывал отцу о деревенских новостях, вспоминая при этом богов и богородиц. Но когда мы проезжали мимо кладбища, за которыми сразу же начинались избы, Дементий Иванович умолк и покосился, видимо, на свежий бугорок и высокий белый крест. Отец тоже посмотрел в сторону могилок, а Дементий Иванович сказал:
— Кержак Данила третьево дни помер. Чужой уж век жил старик.
Говорил это Дементий Иванович тихо, словно покойник мог услышать его. Отец усмехнулся, сказал:
— Не тот ли, что на твоей свадьбе харей в кисель тебя натыкал?
Дементий Иванович метнул на нас с Ванькой взгляд и заговорил еще тише:
— Тот самый. Он, старый колдун. Кол бы ему осиновый забить. — И опять покосился на могилку…
Много лет спустя, когда и самого Дементия Ивановича не стало, узнал я от мамы некоторые подробности женитьбы Дементия Ивановича на маминой сестре Александре.
Напился тогда жених, сквернословил за столом, а потом по-собачьи из тарелки кисель стал выедать. Тут-то кержак Данила и взял его за ухо, натыкал лицом в кисель и за ухо же вытянул на улицу, где собаки облизали плачущему Демушке лицо. С тех пор стал он побаиваться кержака Данилу и называл его за глаза не иначе, как колдуном. Дедушка же Андрей после той свадьбы уехал в свое Дубровино и больше не появлялся в Бородихине: видеть дурака зятя не мог. Дочери Александре сказал, что хватит она горюшка с этим чумовым. Так оно и было. Натерпелась тетка Александра от заполошного своего муженька. А что оставалось делать? Надо было терпеть. Первый муж у тетки Александры помер, девочка от него осталась, а с этим у них сын появился. Куда уж денешься?
Двоюродная сестра Таисья, та самая девочка, рассказывала недавно о своем отчиме:
— Ой, браток, не говори. Рассказать о нем — книгу целую можно написать. Смех и горе. Дурак-то уж он был выставочный. Истинный бог. И делать ничего толком не умел. За что ни возьмется — все получается шиворот-навыворот. Все не так, как у добрых людей. А матерщинник!.. Свет, наверно, таких не видывал. Что бы ни делал, все с руганью да с концертами всякими. Сено ему косить — дожди да кочки мешают, дрова заготавливать — пила тупая или топор плохо насажен. Вот и костережит тогда всех на свете — богов, чертей и дьяволов вспомнит. Дурак и есть дурак. А зимой по сено начнет собираться… Вот трется да мнется. Ехать не ехать? А скотина ревет, мама охает, за голову хватается. Ну, тут он — раз, раз — засобирается. Лошаденку запряжет, а погода как назло испортится. Ветер подымется, пурга. Вот он уж из себя выходит. Мамочки мои! Вилы-то вот так вот перед собой выставит, тычет ими против ветра и блажит: «На, на! Напорись! Напори-и-ись!» Умора. А к старости вовсе свихнулся. Это уж в войну было. Жениться на другой надумал. За пятьдесят уж ему перевалило. Шурка-калмычка у нас в деревне жила. Да она и теперь еще живет. Калмычкой ее прозвали. Баба рябая, некрасивая, и детей у нее душ пять было, а муж объелся груш. Наш Демушка к Шурке той. Со склада тащит ей и муку, и крупу, и все. Он тогда завскладом работал. С нами совсем разделился. Половину дома себе забрал, двери другие прорубил, горничные заколотил досками. Брат-то Тимофей на фронте, а я на тракторе сутками — не до него мне. Вот он и делал, что хотел. С ума сходил, дурак старый. Мама на него рукой махнула: пускай хоть женится, хоть совсем на край света зайдет. А вышла с его женитьбой целая комедия. Ой, браток, ты только послушай! Вот смехота-то! Знаешь, что он учудил-то? Про кукушечье сердце я тебе расскажу. Напишешь, может, когда. Люди пускай посмеются.
Бегал он это к той Шурке-калмычке, бегал, да, видно, не хотела она его. Кому такое несчастье? А то, может, и скандала какого боялась. Вот наш Демушка и надумал присушить окаянную бабенку. Пошел он к ворожке. Была у нас такая, бабка Бузыриха. Рассказывала она потом. Пришел и в одну душу — присуши ему Шурку. А бабка Бузыриха маму мою уважала, да и вообще… Вот она, чтобы как-то отвязаться от ненормального мужика, сказала ему: «Будет Шурка твоей навеки, только ты достань мне кукушечье сердце. Только чтоб сам кукушку ту застрелил и раным-ранешенько, когда она прокукует девять раз». А он какой охотник? Никогда сроду и ружья-то в руках не держал. Вот это заганула ему загадку. И что ты думаешь, браток? Застрелил он все ж таки ту кукушку. Вот ведь что делает любовь с человеком. И ружье у соседа выклянчил. У Аверьки. Тому Аверьке бутылку поставь, он тебе хоть что отдаст. А тогда штанами трусил. Дементий-то Иваныч как ушел в лес, так и пропал. Суток трое не было его. Тут уж хватились: куда человек делся? Знамо, Аверьке не поздоровилось бы, если случись что с дураком.