Тайка умолкла, задумчиво глядя на воду, будто там тонул ее венок. Я спросил:
— А твой венок не потонет, ведь правда же?
Она рукой тронула мою голову и сказала:
— Ой, Борька, Борька! Да ведь мне, поди, рано еще кидать венок. Я ведь не девка пока, а девчонка.
Женщина, полоскавшая белье, не вставая с колен и полуобернувшись к нам миловидным молодым лицом, сказала:
— Правда, что девчонка. Токо косы вон сами по себе расплетаются, как у невесты, да в глазах вон что. Сама, поди, была такой-то. Знаю.
Женщина как ни в чем не бывало отвернулась и продолжала полоскать, а у Тайки щеки зарделись. Она ничего не ответила женщине, потому что послышался голос тетки Александры, звавшей нас к столу.
У отца были уже веселые глаза, и дядя Дементий раскраснелся, жевал, чавкал, лез в рот черными пальцами, чтобы вытащить застрявшее мясо. А потом Стал просить отца:
— А ну, Лександрыч, рвани-ка какую. Ну вот эту самую, как ее? Про Ланцова-то. Как он с тюрьмы-то задумал убежать. Люблю, ей-бо, как ты поешь. Горлянка-то у тебя!..
Но спеть отец не захотел, чем наверно и обидел хозяина дома.
Отец его успокоил:
— Погодь, Дементий Иваныч, мы еще споем. Вот будем женить да замуж выдавать… А теперь мне пора и в дорогу. Спасибо за угощение.
— Остались бы ночевать, — стала упрашивать тетка Александра. — Завтра бы на зорьке и поехали. Когда теперь будете — неизвестно.
Но отец торопился, и вскоре мы вновь были в пути. Из Бородихина за поскотину нас провожал Дементий Иванович. Выехали мы совсем другой дорогой, что шла мимо рощи и озера.
Дементий Иванович сидел в передке, поставив ногу на железную тягу и рассказывая отцу о том, как он на базаре в каком-то городе ловко сбыл цыганам старого своего мерина и на вырученные деньги купил для хозяйства новый хомут, железную борону и еще что-то для бабы и ребятишек. И очень был доволен. Отец заметил серьезно:
— Кулацкие у тебя, Демка, замашки. Теперь вон повсюду колхозы да коммуны, а ты вон что… частной собственностью обрастаешь. Как бы тебя того… не тряханули. Смотри! Слыхал, поди?
— Ну ты брось, Лександрыч, — боднул косматой головой Дементий Иванович. — Не пугай. Я не кулак, а середняк. И в колхозе состою. А жисть — она еще покажет, что к чему. Да, да-а!..
За поскотиной он спрыгнул на землю с ходка, попрощался с отцом, с нами. В глазах у него я заметил слезы. Мне почему-то стало его жаль. Вот встретили человека, разбередили ему этой встречей душу и сами укатили дальше.
Я долго смотрел назад, видел, как все удаляется Дементий Иванович от нас, все меньше становится, превращаясь в какой-то темнеющий на фоне ковыльного поля предмет — то ли столб, то ли высокий пенек от сгоревшего при грозе дерева.
Никогда больше не видел я Дементия Ивановича. А вот на могилке его побывал спустя сорок с лишним лет. Побывал и на могиле тетки Александры Андреевны. Жизнь распорядилась так, что бывшие супруги лежат теперь покойно на разных кладбищах на расстоянии семи-восьми километров друг от друга. Тетка Александра — на ильинском кладбище, за деревянной оградой. И могилка ее обнесена железной оградкой — сын Тимофей и старшая дочь Зоя воздали должное покойной. На могилке же Дементия Ивановича торчит из земли какой-то железный остов. И ни оградки, и ни ограды вообще. Кладбище это заброшено. Нет больше села Бородихина. На месте бывших домов и изб растет густо бурьян. И рощи той нет. Вырубили ее за время войны. Только озеро еще зеркально сверкает в низине, и зеленые островки тростника говорят о том, что вода в озере обмелела, и озеро скоро совсем превратится в болото, а там и исчезнет с лица земли, как это уж стало с озерами моей родной деревни Коршуновки.
С мужем Таисьи, Степаном Ивановичем, который и привез меня сюда мотоциклом, побыли мы на кладбище несколько минут. Посидели в сторонке на траве. Тишина такая плотная, ни единым звуком не нарушаемая. Солнце горит в спокойном после ночной грозы голубом небе, зеленый окаем березового леса вдалеке мягко серебрится, переливается в легкой сетке марева. И так несовместима вся эта красота природы, вся благость земная со смертью, с могилами…
Я думал о Дементии Ивановиче. Перед моим мысленным взором он стоял со слезами на глазах, комкал в своих больших жестких руках старенький картузишко, шевелил беззвучно сухими губами. Да-а, как это было давно, словно в далеком, далеком сне.
И рассказ Таисьи про кукушечье сердце припомнил. Смешно и грустно. Только почему-то думалось мне, что покойник был человеком щедрой души, коль уж он песню любил, дорожил счастливыми мгновениями встречи с близкими и родными. Он был простой, малограмотный мужик, но в то же время оставался милым ребенком, для которого Земля никакая не планета под вечным Солнцем, а всего лишь голубые горизонты вокруг родной обители, за светлой далью которых таится нечто сказочно-волшебное, вечно влекущее к себе.