— Иди-ко к бабушке, не топырьси. Ишь какой черноликий да востроглазый. Разбойником, поди, растешь? Ну, ну! — И легонько тронула рукой мою голову. — Исть небось хошь? Я вот тебе оладышков.
Вошли в избу отец и Ванька. Отец тоже громко поздоровался с бабушкой Авдотьей:
— Здорово, мать! Принимай гостей со всех волостей! — он шагнул к бабушке и бережно ее к себе прижал.
Бабушка чуток всплакнула, сказала:
— Ох, Васькя, Васькя (она так и говорила — «Васькя»), отпетая твоя головушка. Совсем забыл мать родную — глаз не кажешь.
— Вот и показал, — ответил отец. — И нечего мокроглазить. Радоваться надо. Внуков вот тебе привез. Вишь, какие два коршуненка. А там и третий, наверно, уж родился. Так что, мать, Васька твой в грязь лицом не ударит. Колхозников мастерю. Плотников. — И дяде Роману подморгнул.
— Да уж куда там — еро-ой! — бабушка головой покачала, строго и с любовью на отца глядя. — Сказывай, как живешь-то.
— Вот и живу, — ответил отец. — Ни гладко и ни коряво, ни сладко и ни дыряво. Как говорится, босиком и ножик за голяшкой.
— Безунывный ты, Васька, человек, — сказала бабушка. — Может, так-то оно и лучше. Ну, да ладно. Сегодня праздник. Умывайтесь, да будем за стол садиться. — Она только теперь будто заметила Ваньку, который о чем-то разговаривал с Колькой, сыном дяди Романа, худосочным светловолосым мальчуганом постарше меня.
С Колькой и сестрой его Марусей мы не разлучались все дни, пока гостили в Ольгине. А когда уезжали, то расставаться не хотелось, хотя меня и очень, тянуло домой…
Еще до завтрака отец сказал, что надо сводить Игреньку на водопой. Шустрый Колька вызвался первым. Он тут же ловко вскарабкался на спину коня. Дядя Роман посадил позади него Ваньку, а я стоял и молчал огорченно. Очень хотелось поехать с ними, посмотреть Старый Тартас, да только верхом на лошади мне ездить еще не случалось.
— Ну, а ты, Борька, — спросил меня дядя Роман, — тоже небось хочешь прокатиться? Давай, садись и ты. — Он легонько меня поднял, и я очутился впереди Кольки, возле самой гривы.
— Держись за гриву, — сказал мне дядя Роман. — А ты, Колька, не гони, потихонечку. Слышишь?
Я вцепился, как клещ, в гриву. Высота была страшная, и пока мы доехали до речки, я все про себя ойкал и все мне казалось, что вот сейчас полечу вниз. Колька над ухом У меня пищал:
— Да ты не бойся, не окостыживайся так. А то будешь таким трусливым — в красную кавалерию не возьмут.
Про всякий страх я забыл, как только увидел речку.
— Старый Тартас! — воскликнул я.
Но Колька сказал:
— И не Старый Тартас, а просто Тартас. Старый супротив этого — речушка. В ней воды-то — воробью по колена, а этот ого! Вон, видишь?
Тартас встал у нас на пути широкой полосой, которая сверкала, переливалась вся серебряной чешуей. Глаза слепило. Но когда мы подъехали совсем близко и остановились на высоком берегу, картина чудно изменилась. Река потухла, потемнела вдруг, а потом и заиграла, засветилась изнутри разными цветами и красками. От края этого берега, что яично желтел внизу, вода была медно-розовой, как негусто заваренный чай в стакане, дальше — молочно-голубой с купоросным отливом, еще дальше-она студено синела, сливалась с маслянистой, как деготь, чернотой. В той дегтярной, зеркально поблескивающей черноте отражался противоположный крутой и обрывистый берег с гущиной зелени ракитника, верболоза и краснотала. Про эти растения доведался я потом у того же Кольки.
Дядя Роман, который, оказывается, шел следом за нами, ссадил нас с Игреньки, и мы тут же крутой дорожкой спустились к Тартасу и оказались на песчаном прибрежке. Чистый, как сахар, песок крахмально поскрипывал под ногами, прохлада приятно щекотала подошвы. На влажном плотном песке оставался след с пуговками пальцев и лунками пяток.
От воды тянуло знобкой сыростью, пахло багульником. Это оттого, узнал я со временем, что Тартас берет свое начало из нарымских холодных болот и ключей, из многочисленных больших и малых озер, которые полнятся веснами талыми снегами.
Тартас ворочался в тесных берегах, ворчал сердито, всхлипывал от бессильного негодования, от обиды, крутил воронки, разгонисто, мощно нес свое мускулистое тело к крутому повороту влево и терялся где-то там, вдали, извиваясь могуче среди темной зелени кустарника.
Дядя Роман поил Игреньку, для аппетита подсвистывая ему: «Фьють! Тью-ить! Тью-ить!» Игренька пил большими глотками. Когда он от воды оторвался, то с замшевых губ опять, как и тогда, когда мы встретили тетю Катю, срывались серебряные капли и с тихим звоном гасли в реке: клюк! клюк! клюк!