Заполошный Мелеха бормотал там что-то непонятное, и тетка Васена сердито на него косилась, а то и говорила:
— Ну-у, холера тебя возьми! Хрюкаешь, как боров. Жри давай, да токо не чавкай.
Мелеха, видно, старался не чавкать, но от такого его старания получалось так, что чавкал он по-кабаньи громко, чем вызывал у своей супруги гнев, и она гусыней шипела, толкала его в бок локтем. Дяде Роману, когда тот снова за бутылку взялся, она сказала:
— Моему больше не лей. Дури-то у него и своей хватит на всех.
Мелеха зверем посмотрел на тетку Васену, но ничего не сказал. А бабушка Авдотья пожалела мужика, говоря:
— Не трогай ты его, Васена. Пускай выпьет да поест. А дурить ему не с чего, да и в такой-то день — грех. — И посмотрела на киот, где в темных рамках едва угадывались темные лики святых.
Тетка Варвара и ее муж были какими-то смиренными, благообразными, не за столом будто сидели, а в президиуме на колхозной сходке. Были взаимно вежливы, воркуя иногда, как голубки. Тетка Варвара подкладывала стеснительному мужу своему то яичко, то ватрушку и с материнской нежностью говорила:
— Ешь, папаня, ешь, касатик мой, а то совсем захмелеешь, до дому тебя не доведу.
— Ничё, ничё, маманя, — в тон ей ласково и тихо отвечал дядя Гриша. — Я ничё. Я ем, ем… Да ты, маманя, сама это самое… Не смотри на меня.
Они выглядели среди сидящих за столом взрослыми детьми. Такими они, как я потом узнал, остались до самой смерти.
Тетя Катя совсем повеселела. Ее смуглое красивое, как у отца, лицо зажглось зоревым румянцем, а серые глаза заблестели, заискрились, как звездочки. Отцу она сказала:
— Ну что, браток, теперь можно и попеть?
— Верно, сеструха! — будто только того и ждал отец и тут же, передернув, как от мороза, плечами, вдруг запел:
Он это сделал для пробы голоса, для распевки и вроде бы остался доволен, улыбнулся, подмигнул тете Кате:
— А ну, сеструха, давай споем нашу любимую.
— Да ведь, браток, они у нас почти все любимые, — тоже с улыбкой ответила тетя Катя. — Какую самую? Зачинай.
За столом произошло какое-то движение. Тетка Васена придвинулась поближе к сестре Кате, а тетка Варвара зачем-то вытерла ладонью и без того сухие губы. Бабушка Авдотья шепнула что-то дяде Роману, и тот согласно кивнул. Голубые глаза дяди Романа, казалось, стали еще голубее, а тонкое красивое лицо замерло в этаком настороженном ожидании чего-то.
Я тоже был в ожидании и смотрел, смотрел на застолье, видя всех сразу, но особенно отца и тетю Катю. Меня уж захватила та праздничная радость, что зрела во мне с самого начала вечера. Никогда, пожалуй, потом не испытывал я ничего подобного, не был столь счастлив от услышанных песен, от великолепного пения близких мне людей, от их замечательных голосов, которыми их наделила природа. Трудно теперь передать мои детские впечатления от того незабываемого вечера, но ясно одно: тогда я проникся любовью к русской песне, научился понимать и чувствовать ее — широкую и прекрасную, могучую и щедрую, как и сама душа народа, сложившего эту песню.
Отец в тот вечер был какой-то особенно красивый. Смуглое, в здоровом румянце лицо, нос с горбинкой — казацкий, волосы смолянисто-черные, тонкие прядки упали на вспотевший, с большими залысинами лоб, в зеленоватых глазах — радость. Он расстегнул ворот своей синей косоворотки, руки положил на стол — большие, жилистые руки трудовика. Обвел всех влюбленным взглядом и с улыбкой негромко запел. Он запел так, как запевал свои дорожные песни — тихим, проникновенным голосом, будто слушал себя самого. Он запел легко и свободно, совершенно ясно и четко произнося слова песни. В абсолютной тишине голос его игриво переливался, словно весенний ручеек на солнце, в нем слышалось нечто грустное и очень близкое и родное моему существу. И я уж полностью проникся светлыми чувствами любви к отцу и мысленно неотступно шел следом за ним навстречу большому и прекрасному. И мне казалось, что голосом отца звучит и мой голос, что это я пою, всей душой отдавшись пению.