Подхватился с постели, выбежал на крыльцо, а в ограде стоит Игренька, запряженный в ходок. Отец идет от сарая, весь в солнце, и охапка сена в его руках напоминает сноп бездымного, нежгучего огня.
День только-только начинался, синяя тень от нашего амбара косо протянулась через улицу до соседской избы, а дорога была грязно-рыжей, как шкура теленка, что висела с прошлой весны у нас в казенке[1] на деревянном шесте. И небо молочно белело, и над озерами, внизу за огородами, будто молоко кто пролил — висел густой туман. Оттуда тянуло зябкой свежестью и болотом. А все это для меня было утро, новый день, жизнь. И я был счастлив.
— Ну вот, — сказал, улыбнувшись мне ласково, отец, — счас мы и покатим по утренней дороженьке навстречу солнцу.
Мама хорошо нас с Ванькой умыла из чугунного, как голова Кащея Бессмертного, рукомойника, нарядила в новые холщовые штанишки, покрашенные дубовой корой, в рубашонки из синего сатина, гребешком расчесала вихры, упираясь своим огромным животом в наши носы. Этот живот едва несла она через порог, когда провожала нас, держа в каждой руке по цветастой подушке. Отец принес тулуп, расстелил его поверх сена по всему коробку, положил в задке поданные ему мамой подушки. Мы с Ванькой сели на те подушки, а отец укрыл наши ноги тулупом. Мама поцеловала Ваньку, потом меня, тяжело склоняясь над нами, и сказала:
— Ну, с богом. — И отцу стала наказывать: — Ты там, Василий, смотри, чтоб в речке не утонули. И не напивайся, а то дорогой-то потеряешь их. И у тяти будь поаккуратней. А то начнешь блажить.
Отец обласкал маму орлиным взглядом, но ничего не сказал. А я уж весь был в дороге, в той загадочной неизвестности, что ожидала меня где-то там, далеко-далеко от нашего дома. В тот самый момент, когда отец распахнул жердяные ворота, взял лошадь под уздцы, я увидел подошедшую бабку Микулиху — повитуху. Бабка Микулиха который уж раз наведывалась в наш дом. Посидит, посидит, поговорит о чем-то с мамой и уйдет. Но меня не проведешь. Уж я-то знаю о чем. И чего-то боялся. За маму боялся. А когда ходок мягко щелкнул втулками колес, я спросил у мамы:
— Мамка, а ты родишь?
— Рожу, рожу, сынок, — ответила мама так, будто родить для нее — все равно что испечь оладьев или замесить квашню.
— Роди братца! — кричал я, чтобы позабыть о своем испуге. — Сестрицу не хочу! Братца Шурку!..
Не знаю, почему захотелось мне брата Шурку, но этот брат Шурка на свет появился. Третий брат. Когда мы потом вернулись назад, Шурка лежал в люльке и сладко посапывал своим меловым носиком-пуговкой. Возле люльки вертелась старшая сестра Валя, а на полу нянчилась с тряпичной куклой меньшая — Зойка.
Отец взял с железного обвода передка ременные вожжи, занес левую ногу в коробок и сел рядом со мной. Ходок тронулся, и мы покатили по улице. Я еще попробовал посмотреть назад, на свою избу, на оставшихся возле ворот маму и бабушку Микулиху, но не смог повернуться — был зажат между отцом и Ванькой.
Игренька шел легкой рысцой, весело выстукивая по земле коваными копытами. Избы справа уплывали назад, и низкое солнце то пряталось за них, то выныривало впереди.
Кончились избы, зарябил частокол ограды, и вот уж — поляна, вся в разноцветных росных огоньках. Будто кто нарочно рассыпал драгоценные каменья, и они горели под солнцем, радужно переливаясь. Начиналась сказка!
За поляной поднялась березовая роща. От нее сладко пахло молодой листвой. Мы въехали в длинный зелено-белый коридор. Солнце запуталось в густых темных кудрях берез, скрылось из виду. В синей проруби еще студеного неба плавно покачивалась высокая дуга, а в ее полукружье — остроухая голова Игреньки. Постукивали весело копыта.
Отец свернул цигарку, чиркнул спичкой, и синий дымок медленно, нехотя этак поплыл кверху, отставая от нас. Приятно запахло самосадом.
Роща редела. Огненный клуб солнца стремительно катился влево, но все никак не мог нас опередить. Пестрые тени скользили по яично-желтой шее и крупу Игреньки, будто осыпались откуда-то сверху белые лепестки цветов и тут же сдувались легким ветерком. Засмотрелся я на эту картину и не заметил, как выехали мы из рощи. Перед нами уже распахнулось залитое горячим светом полюшко-поле. Кругом — желто-белые островки цветов. Они медленно уходили назад. И дальний лес тоже медленно поворачивался синим обручем. Мы будто плыли посреди веселого хоровода, а над нами уж разливались трели жаворонков, и где-то далеко-далеко, за тридевять земель, грустила одинокая кукушка: ку-ку! ку-ку!