Но только дверь успел открыть и через порог перешагнуть, как вот оно тебе — тятя лежит на деревянной кровати, а лицо у него землисто-серое. И лоб с большими залысинами в бисере пота. Лежит тятя и в потолок мертвецки уставился, и дышит тяжко, с перерывами, словно на грудь ему навалили камень какой. Совсем перепугался я. Вот умрет сейчас мой тятя, умрет! Что же делать-то, что делать? И закричать уж хочу, заблажить дурнинушкой, когда в избу вбегает мама, а за нею соседка наша — бабка Солдатка. На маме лица нет, она сквозь слезы причитает:
— Господи милостивый! И за какие грехи наши тяжкие? — И мне: — Ой, расшибся, расшибся отец наш! Жердина под ним рухнула, а он и грудью-то на кол. Ох, тошнехонько! Умрет ведь, умрет мой мужик!
— Бог даст, не помрет, — говорит бабка Солдатка и тут же завернула на отце сатиновую рубаху, стала растирать отцу грудь, плеснув из бутылочки какую-то жидкость. Растирает и приговаривает: «Потерпи, потерпи, сердешный, счас тебе полегшает. Полегшает, дорогой мой соседушка Василий Лександрыч. Эко ж тебя ухайдакало, сокола ясного.
Отец болезненно кривится, дыхание его прерывается, и я вроде как задыхаюсь, вот-вот и сам кончусь. С подступившими к горлу слезами выскакиваю на улицу, хватаю прут, которым загонял скотинешку, и тем прутом стал хлестать проклятый тот кол, потом и обвисшую до самой земли жердину.
— Вот! Вот! Вот вам, гадины! Это вы моего тятю, вы!..
Прут обломался, я бросаю его на землю и плетусь за ворота. Совсем нехорошо мне, и я опускаюсь на холодную завалинку и тихонько, как щенок, скулю. Скулю и твержу себе: «Нет и нет, тятя не умрет, он будет жить с нами. Будет, будет, будет!..»
На дворе уж сутемень, в избе деда Вакушки, соседа нашего, зажгли лампу. Там, поди, ничего не знают, что с моим отцом. Дед Вакушка сейчас бы прибежал, может, что-то и сделал бы, чтобы помочь отцу. Он же ведь наш добрый друг, отца моего вот как уважает за всю его прямоту верную, за честность в любом, пусть даже самом малом деле. Пойти разве и сказать деду Вакушке? Горе-то вон оно какое… Ох, горе-горюшко! Злосчастье…
Темень сгустилась, а я все сижу и сижу. И буду, наверно, сидеть тут, на завалинке, всю ночь. Пускай даже и заколею вконец. Все равно уж… Умрет тятя, и мне не жить. А и зачем жить без тяти-то, если без него совсем будет пусто, холодно?
Меня отыскала мама, за руку в избу повела. Ну вот и все! Теперь хоть реви, хоть не реви. Но мама говорит:
— Да не хныкай, дуралей. Отцу полегшало. Тебя хочет видеть.
А в избе дядя Ваня Малыга. Когда только и успел? Возле отцовской кровати сидит на скамеечке, басит:
— Ты, кум, маленько оплошал. Ну ничё, бывает. И со мной вон было да похуже еще, а ничё. Миновало. А ты мужик крепкий, тебе лет до ста надо жить. Скоко всего хорошего нам с тобой надо ешо понаделать. И понаделаем! Ну, а теперя… Счас вот Минька пригонит подводу и к врачу тебя, в Угуй, отвезет. Врач тот хороший. Кирпиков. Уж он и не таких, как ты, на ноги становит. Так что, кум…
— А ну их, врачей энтих, — с передышками говорит отец. — И без них… У меня вон… самый лучший дохтор бабка Солдатка. Да вот они, — повел глазами на меня. — Для них и надо… жить.
Я подошел к кровати, а отец рукой до меня дотянулся, и бледное лицо его вроде бы как озарилось чем-то таким, необъяснимым даже. С проникновенностью, с болью этакой любовной он мне негромко говорит:
— Сыно-о-ок!
Мне бы лечь рядышком с отцом, обнять его, как обнимал до этого, лежа с ним в постели и слушая его чудодейственные сказки, но я только прижался губами к его сильной руке и почувствовал, какая она, рука эта, у него горячая. И увидел: из глаз отца скатились по щекам две светлые слезинки.
Увез Минька отца в Угуй, в больницу. В больнице той полежал он немножко, что-то около недели. Домой вернулся вполне здоровым. Вот только не курил уж — так посоветовал Кирпиков, врач.
Отец какое-то время хрипел грудью, переживал, что не споет уж так, как пел прежде. Но больше об этом переживал я. Кто же теперь споет в компаниях так, как мой отец? Есть, правда, голосистые мужики и бабы, но сравнить их голоса с отцовским голосом… Нет и нет! Потускнеют теперь без отцовского голоса и его пения наши деревенские компании. Только я ошибался. И рад был, что с голосом у отца все постепенно направилось. Теперь он пел не так здорово, как это было в Ольгино, в избе бабушки Авдотьи, но все равно голос его звучал красиво, хотя и не без той самой незначительной сипоты. Но все пока в компаниях сходило. А тут и я стал увязываться за отцом. Не мог я теперь не послушать наших русских народных песен, не посмотреть на веселье, на всякие там забавные и потешные сценки хорошо подвыпивших мужиков и баб. И случалось так, что мне приходилось помогать в пении отцу. Компания нас с интересом слушала, когда мы с отцом исполняли старинные песни вроде этой: «Ой да пред окошечком да я сидела, ой да пряла беленький ленок». Хорошо у нас с отцом получалось. Ну, может, не так уж совсем хорошо, но в общем-то нормально. Компании это нравилось. Довольны были люди нашим с отцом исполнением. И почему-то особенно хвалили меня. Говорили: