Мы, ребятня, почти самыми первыми проникли на ту свадьбу. Без нас-то как обойтись в компании, а тем паче в такой, государственной, можно сказать? Вот и зырили мы, все улавливая и запоминая.
До чего ж интересно все было! Застолье богатое — куда тебе! Мужики и бабы сидят чинно, нарядные. Праздник же! По-праздничному горят развешанные в простенках окон семилинейные лампы, а две лампы с абажурами полыхают над столами, сдвинутыми и расставленными в два ряда. За одним столом рядышком сидят отец с мамой, а на самом почетном месте — Заиграйкин и Санька Новиков. Вид у Саньки такой, будто его наскоро омолодили так, что рыжие волосы его прямо золотятся, а конопатое лицо такое, как у спасителя, коего я видел постоянно в доме деда Вакушки. А вот Заиграйкин впечатление производит самое приятное. Он такой же, каким я его знал всегда, когда он бывал в нашем доме, прикатывая на своем самокате, и каким я его видел сегодня у нас за столом — спокойный, уравновешенный, деликатный, из себя молодцевато красивый. На него и посмотреть-то приятно, словно он не из здешнего, мужицкого рода, а из каких-то там людей особых, с умом и манерами особенными. И все-таки отца своего рядом с ним я не мог поставить. Вот не мог, и все. Отец-то у меня!.. Вот он сидит в синей своей косоворотке и такой уж молодец, что всем на загляденье. Ну, а если запоет, то, я уверен, огоньки в лампёшках затрепыхаются.
Началось веселье. Сперва песни, а потом и пляски под залихватскую игру Степанова. Выкаблучивали на кругу две незамужние молодайки — Аганька Каширина, огнеголовая деваха, и Маруська Сергеева, тоже бабенка, как о ней говорили, оторви да брось. В цветастом полушалке, накинутом на плечи, выглядела она цыганкой, похожей на Канкину жену. Так же лихо выстукивала каблучками черных ботинок и, подбоченясь, голосисто выводила:
Степановская хромка захлебывалась в красивых переборах. Сам Степанов встряхивал светлым чубом и улыбался.
Не удержался тут и отец. Руками взмахнул, как коршун крыльями, гусаком затоптался перед Аганькой и запел:
Аганька в долгу не осталась. Головой рыжей покачала и пропела:
— Браво! Браво! — забил в ладоши Заиграйкин. — Молодцом, рыжеволосая!
Аганька тут же — к нему, цап за руку, но Заиграйкин заупирался: нет, нет!
— Не жалаешь? — вроде бы обиделась Аганька. — Боисся — откусим что-нибудь? Вот уж не думала, что ты такой трусливый, товарищ уполномоченный. Ну ничё, мы тебя ешо и храбрости научим, чтоб знал наших!
Заиграйкин пристыдил женщин. Нехорошо, мол, так, некультурно. Аганька ему на это:
— А нашу культуру, товарищ Заиграйкин, коровы сжевали. А у тебя вот ни синь пороха в глазу. Как же так?… Эй, бабы!
Начался новый спектакль. Аганька, Маруська Сергеева, Стешка Вавакина посадили Заиграйкина, кружку с бражкой ему суют:
— Пей, пей! Не гнушайся! Погляди, какие мы залеточки! Вот как вцепимся в твои цыганские кудри!..
Степанов заиграл вальс, и Вера Удалова, жена скандалиста Мишки, подскочила к Заиграйкину, потянула его на круг. И закружились они. У остроносенькой голенастой Верки платьице колоколом вздулось, а сама она так и сияла. И досиялась. Видно, шепнул кто-то Мишке, тот оторвал от стола отяжелевшую голову, взревел:
— Что? Где?! — За стол ухватился, посуда аж заговорила. — Убью суку! Где моя берданка?!
Рванулся было из крепко державших его рук да и бахнулся башкой об пол. Верка тут же к нему, рассеченную бровь водкой примачивает, а бедный Мишка чуть ли не всхлипывает:
— Веруха! Жана моя! Убили меня, угробили-и-и… Хо-хо!
— Да никто тебя, сокол мой, не угроблял, — говорила Верка. — Сам ты грохнулся башкой своей дурной об пол. Приревновал, поди, дурачок ты этакий? Да рази я тебя, такого фулюгана рыжегривого, променяю на кого? Да ни в жисть! — и с видимым пристрастием поцеловала Мишку в слюнявые губы. — Вот!
К Заиграйкину стала вновь приставать Аганька: