— Йоду!
Мама торопливо отыскала в шкафу четырехгранный флакон йоду, на всякий случай ею хранимого, и гусиным перышком стала мазать глубокую, кровянисто-белую рассечину на ноге отца. Тот только зубы стиснул, но не стонал. А мама выговаривала:
— Нет, нет. Ты, Василий, со своим заполошным характером своей смертью не помрешь. Истинный мой бог!
— Плетешь такое! — сердился отец. — Не своей сме-ертью! Что, по-твоему, надо потом вставать из моилы и умирать заново своей смертью?
В слове «могила» он почему-то не произносил букву «г». И вообще, нередко говорил вместо «её» — «ея», а некоторые существительные среднего и мужского рода у него любопытно принимали женский род. С умыслом будто говорил так, играя словами. Послушать его иногда было любопытно.
С ногою пронянчился что-то около трех недель. Скакал, как сорока, по избе, хватаясь то за кровать, то за приступок печи. И все томился, переживал, что не может заняться своим плотницким делом. На руки этак посмотрит и скажет:
— Ну и ну! Усыхать вроде стали без настоящей-то работы. Надо же! Войну гражданскую прошел, никакая холера не взяла, а тут вот тебе…
— А как же это ты, тятя? — спросил я.
— Да вот так, сынок. Неосторожность опять моя. Полено это проклятое… Я его на попа, а оно, стервец, на попадью, и все тут, — шутил отец. — Вот тебе и полено, а вот оно и колено. Наука, сынок, наука. Но ничё! Как-нибудь отхромаем, умнее станем.
Без дела отец сидеть не мог и тут нашел себе работенку. Делал он вычинку овечьих шкур — маме на полушубок, на шубенки мне и Ваньке. Сестра Валя имела какую-то одежонку, бегала по утрам в школу, а Зойка, совсем еще маленькая (пяти не было), торчала в избе, с Шуркой забавлялась. В основном же и за Зойкой, и за братом Шуркой приходилось присматривать мне, если мама была на ферме. Мама говорила отцу, что надо пригласить из Угуя бабушку Акулину, сестру маминой мамы. Она и за ребятишками смотреть будет, и по дому управляться. Отец не против был, но пока сам он дома, то и вопрос о переезде к нам бабушки Акулины оставался, как говорится, открытым.
Кроме вычинки овчин, ремонтировал отец и обувь. Пимы подшивал нашим же, деревенским, горбатясь возле окна на низеньком «козлике» — деревянной скамейке. На лавке перед ним разложены были всякие необходимые для работы мелочи: пучочек щетины, клубок суровых ниток для дратвы, остро отточенный сапожный нож, а в коробочке из-под конфет вместе с деревянными гвоздиками лежал в кожанке вар.
Мне доставляло огромное удовольствие помогать отцу ссучивать из льняных суровых ниток дратву. Держу я нитки на пальцах правой и левой руки, отойдя аж к самому порогу, и чувствую легкое отцовское подергивание, и оно приятно передается всему моему телу. Мне интересно видеть все самому, учиться. Учение это, кстати, мне потом весьма и весьма пригодилось, когда шла та жестокая война и я, заменяя ушедшего на фронт отца, чинил обутку не только для мамы, сестренки и брата, но и дружкам своим закадычным, и всем, кто ко мне обращался за помощью.
Ссученную дратву отец цеплял на гвоздок, торчащий в крашеной печной стойке, в оба конца дратвы сноровисто вплетал по щетинке.
Потом он наматывал дратву на кулак левой руки и кожанкой, с варом внутри, начинал ту дратву тереть быстро-быстро — туда и обратно. Трет и с хромотой отступает назад, к окну, а черная нить дратвы все вытягивается и вытягивается, приобретая маслянистый блеск и завидную прочность.
Иногда отец давал натирать дратву и мне:
— А ну, сынок, да посмелее!
Я стараюсь во всем подражать отцу, изо всех сил натираю нить, аж кожанка под пальцами нагревается, а отец мне:
— Ишь ты, ёк-макарёк! Даром что клоп, а силенка есть. Дратва-то хоть и пеговата, а ничё. На ужин заробил, и ладно.
Потом сижу я возле отца и наблюдаю, как он кривым шилом прокалывает мелко простроченный войлок и самый краешек пима. Проколет, а тогда в прокол этот осторожно, будто нащупывая, запускает навстречу друг дружке щетинки, короткими рывками раздергивает дратвинки и туго их стягивает. Получается все даже очень хорошо.
Оказывается, отец умеет не только плотничать, но и вычинивать овчины, продубливать их, ремонтировать обувку, не говоря уж о том, что и по хозяйству все он может — косить сено, заготавливать на зиму дрова в поленницы и все такое. Он говорил:
— Человек, сынок, в жизни должон все помаленьку уметь делать. Не просить же, скажем, Иллюху-недоумка, чтобы он кабана мне заколол, овцу зарезал либо овчину вычинил. Сам все делай, хитрости тут большой нет, надо только соображение иметь в голове. Ну, и твое желание тут тоже важно. Не плестись же в хвосте у других каким-нибудь тюхой-матюхой. Вот ведь оно что, сынок! Так что учись. Учи-ись!