— Дела-а! — осклабился Минька. — Хреновое предзнаменование, Миколай. Как бы и тебе того… в землю-то за ним. А?
— Ну чего ты так, Минька? — осуждает мама, придя с работы. — Это ить домовой был. Он, он! Мой тятя сказывал — ежели хозяин лошадей любит, дак домовой кажну ночь доглядывает за него. Хвосты и гривы заплетает, челки расчесывает. Вот что!
— Интересно! — не отрываясь от починки, говорит отец. — А я-то думаю, почему это мой-то домовой ни сарай за меня не достроит, ни колхозный коровник? Может, я не люблю своего плотницкого дела? Или мой домовой такой лодырь, как наш преподобный Акимушка? Ловко ты это, Миколай, придумал. Цену, значит, себе нагоняешь? Так вот он, председатель-то, пускай и начислит тебе лишний трудодень за твое усердие.
— Лишних трудодней у меня нет, — серьезно отвечает дядя Ларион. — Все трудодни — они ваши. Что заробишь, то и получишь. Вот так-то. — И поднялся, чтобы уходить. — А ты, Василий, отхрамывай. С весны надо будет и конюшню зачинать, а там и мельницу с движком. Много чего еще нам надо. Много!
И ушел попрощавшись. Другие дела его ждут.
Не успела захлопнуться дверь за дядей Ларионом, как тут же с покашливанием в избу входит дед Грец. По-настоящему он дед Анисим, а по-уличному просто дед Грец. Грец потому, что все его огорчения и восторги выражались лишь тремя словами: «Грец тя подери».
Старика у нас в деревне все уважали, особенно мы, ребятишки. Мастер он был выдумывать всякие истории, которые будто бы с ним приключились. И как он пас в жару стадо коров, а те коровы с жажды выпили целое озеро, и остались в том озере, как в большом котле, золотистые караси, хоть лопатой их греби; и как заставил он под дудку танцевать пьяных журавлей, и те журавли занесли его потом на облако; как катался он на белом от испуга волке. Словом, был дед Грец большущим фантазером, по-деревенски просто вруном. Имя старика у нас стало даже нарицательным. Если, к примеру, ты что-то явно врешь и не смеешься, то тебе говорят: «Ну и Грец же ты!»
Я обрадовался появлению в нашем доме старика. Сказал обрадованно и отец:
— Ну, здорово, здорово, старина! С чем это ты ко мне пожаловал?
— Пимишки вот подлатать бы. Праздник скоро, — стал дед Грец разглаживать свою рыжую бороду и усы.
— Пимишки-то я тебе сию же минуту починю, — говорит отец. — Сымай и присаживайся к столу. А ты, Таня, угости чем-нибудь гостя.
Мама тут же загремела заслонкой, и на столе вскоре появились пирожки с осердиями — потрошками, похлебка из баранины.
— Угощайся, Анисим Аникеич, — говорит мама. — Я счас и чайку с молочком…
— С молочком — это хорошо! — совсем оживился дед Грец. — Было у меня с тем молочком, было. Кхе-кхе!..
— А ну, старина, — говорит отец, — расскажи-ка нам что-нибудь из своей героической жизни. Повесели нас. И ребятишки вот послушают.
— Любо слушать, кабы не дорого платить, — говорит глуховатым голосом старик. — Ну, а молочко-то… Тута дело посурьезнее. В гражданскую ешо… Вот и ты, поди, Лександрыч, воевал?
— Я-то? — отрывается от дела, смотрит на старика отец. — Маленько пришлось, и ни одной тебе царапины. Вроде как заколдованный был от пуль и всякой там шрапнели. Красные, правда, хотели кокнуть, когда к ним от Колчака убег. Да помиловали: я одного ихнего пленного как-то отпустил, ну, он меня и узнал, и заступился.
— Красные-то тебя, Лександрыч, помиловали, — говорит дед Грец, — а вот беляки… Те не шибко-то с нашим братом. Меня эвот на горячем деле сцапали и ну пытать. А я смикитил, глухим и немым прикинулся. Ну, а ахвицер мне: «Ничё, счас ты у меня, брат, заговоришь. А ну, робята, — кричит своим, — спустите с яво красную шкуру!» И тутка опять я смикитил. Не сказывал ить вам, што было со мной в ребячестве? Э-э-э! Мать покойная все бывало мне толочила: «Ты што, Аниска, свинью сосешь — вся морда грязная?» А што? В доме-то ни хлебушка, ни молочка. А у нас как раз свинка опоросилась. Вот я и стал в котух похаживать да с поросятками-то возле свинки и давай начмокивать.
Мужики ржут, а дед Грец продолжает как ни в чем не бывало:
— Откормился, рожица стала я те дам! А мама мне: «Да ты никак в самом деле свинью сосешь?» Я ей пробую сказать, а у меня это — хрю-хрю! Ну, тятька тутка и за ремень. И токо это он рубашонку мне задрал, как и обомлел. Шшшетина на теле! Меня — в озноб. Дососа-ался! Грец тя подери. В поросенка обратился.
Отец спрашивает:
— Ну а беляки-то что?
— А беляки тоже, — говорит дед Грец, — в ужасть пришли. Посбеглись с позиций и на шшетину мою глазеют. А я — хрю-хрю! И-и-и! А в той момент и наши нагрянули. Тутка же всех как есть беляков поперевязали. И мне, слава те, полегшало. Спасибо тем белякам, что шкуру свиную с меня содрали. Теперя токо рубцы и остались. Пра!