— Выпейте, здесь спирт. — Ориша протянула Владиславу маленькую мензурку. Голос ее стал низким, почти мужским.
Владислав взял мензурку и жадно выпил. Ориша была бледна. Мягкая синева глаз теперь казалась холодной и недоступной. Владислав посмотрел на нее и понял, что она хочет, чтобы он продолжал операцию, и что он не может идти против ее воли, боится совершить справедливую казнь, боится этой девушки…
Он подчинился. И теперь им овладело безразличие. Пусть все будет, как есть…
Владислав закончил операцию. На зов Ориши сразу же явились санитары, один — высокий с неестественно крупными чертами лица и щетинистыми седыми волосами, другой — низенький, верткий, с сильными жилистыми руками и впалыми глазами желудочного больного. «А ведь они стояли за дверью и ждали Оришиного зова. Хорошо, что я не возражал ей», — подумал Владислав и с облегчением вздохнул.
Санитары взяли носилки. Высокий сгорбился, вытянул руки, у низенького от напряжения появился легкий румянец на худых щеках. По тому, как они неловко брали носилки, Владислав определил, что это не профессиональные санитары.
— Ваши помощники? — спросил Владислав, когда они вышли.
— Да, они входят в персонал нашей больницы, — ответила Ориша усталым, с хрипотой голосом. — Вы можете в той же комнате вымыть руки и выпить стакан чаю.
Он медленно мыл руки, стараясь продлить еще на несколько минут пребывание в чистой комнате, а затем не спеша хлебал чуть подслащенный искусственным медом кипяток из жестяной кружки. Невеселые мысли сменяли одна другую. То и дело возвращался он к оправданию своих поступков. «Я — врач. Я не мог отказаться и не оперировать… Я — врач, я не могу покрывать свою профессию позором преднамеренного убийства. Врачи вынуждены спасать жизнь даже кровожадным… В другом случае я бы мог поступить иначе. В открытом бою рука моя не дрогнула бы…»
Как и все слабые, впечатлительные люди, он начал рисовать себе картины одну фантастичнее другой.
Раздумья прервала Ориша. Она вошла молча. На лице ее отражались усталость и равнодушие.
— Сейчас вас отведут в отдельную комнату, — сказала она и, не обращая внимания на то, как реагирует хирург на ее слова, продолжала: — Вам придется понаблюдать за состоянием больного…
Владислав втайне надеялся остаться в больничном доме. Теперь его надежды оправдывались. Ему было приятно и радостно: одна мысль о возвращении в лагерь пугала.
— Вы спасаете меня от лагерной грязи, как спасли своих мнимых санитаров… Мы ведь люди, у которых одна Родина… — произнес он тихо, понимая по-своему ее решение.
— Повторяю, — резко прервала его Ориша, — вас отведут в отдельную комнату. Постарайтесь лучше отдохнуть. Возможно, вам придется еще поработать… Допивайте чай и ждите, за вами придут… Прошу не возражать! — повысила она голос, хотя Владислав и не думал возражать и слушал с таким вниманием, на какое только был способен. — Не забывайте, время наше суровое, — сказала и вышла.
Владислав провожал ее долгим, недоуменным взглядом. Именно это суровое время приготовило ему такую встречу, свело его с человеком, которого он не в состоянии был понять.
III
Он оказался в полутемной комнате, скорее напоминающей тюремную камеру, чем больничное помещение. Огражденное решеткой, высоко расположенное оконце, тяжелая дверь из толстой дубовой доски, возле стенки — скамья с одеялом и подушкой и покрытый простыней маленький столик. Владислав потрогал дверь и решетку — из комнаты не уйти. «Тюрьма…» — прошептал он и, почувствовав невероятную усталость, опустился на скамью, лег и закрыл глаза. Тошнота подступила к горлу. И тогда, превозмогая боль и усталость, Владислав резко поднялся. В душе вдруг пробудился протест.
— Немецкая потаскушка… — бормотал он, не прислушиваясь к своим словам. — Гадина… Какого парня загубила!.. И моими руками спасла жизнь палачу!.. Какой ужас!.. Я противен, противен себе!..
Владислав вскочил, но тут же упал на скамью от нестерпимой боли в колене.
Боль успокоила, но не прогнала чувства гадливости к самому себе. Одна за другой вставали в памяти картины пребывания в плену. Вот он идет в колонне, растянувшейся на добрый километр по ровной степной дороге. Рядом едва передвигает ноги худой, измученный, заросший густой щетиной человек, о котором он знает лишь одно, что это политрук роты. Человек молчит. Он знает так же, как и Владислав, что на первом же привале появится эсэсовец и скомандует: «Коммунисты и комиссары — два шага вперед!» — и тех, кто сделает эти два роковых шага, немедленно поведут на расстрел. У Владислава нет жалости к этому человеку. Он не хочет его смерти, но и не понимает, почему человек, идет; почему до сих пор он не совершил ни единой попытки к бегству. «Ему нельзя идти дальше! А мне?.. Мне — что, я не политрук, я — врач, меня никто не станет расстреливать…»