Владислав на минуту закрыл глаза и когда открыл их, потерял из виду солдата. «Ползти к нему? Нет, не надо… Он сам приползет…» — рассуждал Владислав.
И вдруг раздался треск автоматной очереди. Блеснул огонь. Над головой фьюкнули пули. Владислав припал к мокрой земле и застонал. Несколько минут он ничего не видел и не слышал. Очнулся от хрипящего, очень знакомого голоса.
— Тов-ва-ришо-ок… слы-ышь… то-ва-ари-шо-ок…
Владислав открыл глаза. Совсем близко от него полз, подминая под себя грязь, солдат. Огромное тело его поднималось и затем падало, тяжелое, обессиленное. Владислав подался вперед и наткнулся рукой на горячее, скользкое плечо. «Кровь!» — пронеслось в сознании.
— Слы-ышь, това-оришо-ок, — прохрипел солдат, — м-меш-шок ту-ут ряд-дом… возьм-мешь… Я, в-вид-дать, кон-нчусь… — Он вздохнул и упал плашмя на грудь. Владислав приблизился к его лицу. — А-а… т-ты го-ово-ри-ил, в-все ш-шутки-и… — сказал он и затих.
Владислав потрогал пульс, прислушался к дыханию, перевернул тело, припал ухом к груди — мертв. В страхе он отпрянул от трупа и мелкой рысцой, припадая на больную ногу, подался в глубь лагеря. Упал на пустое место, начал отмывать руки, — тер их жидкой грязью, измазывал лицо. И все это молча, с одной-единственной мыслью: «Если настанет утро, никто не должен заметить на мне следов крови…»
А имени солдата он так и не узнал.
IV
Владислав лежал на твердой скамье и с отвращением вспоминал эти недавние картины своей жизни. В тесной комнате было темно. Ни теней, ни оттенков, ни отсветов со стороны крохотного оконца. Все залито чернотой. И от этого комната казалась еще теснее, как одиночная камера, изолированная от остального мира, и тоска одиночества врывалась в душу.
— Какой я слабый человек, — прошептал Владислав и застонал: ему стало больно, что это прошлое уже никогда не даст покоя.
Рано утром, после бессонной ночи, он вышел по первому требованию охранника и направился в знакомую комнату с умывальником. Там уже была Ориша. Красивое белое затворническое лицо ее показалось ему другим, не таким холодным и непроницаемым. Она была чем-то озабочена. Плечи опустились, стали покатыми, возвращая ее тонкой фигуре женственность. В руках она держала термометр. «Что бы это значило?» — спросил себя Владислав.
— Хорошо, что вы отдохнули, — произнесла она, не поздоровавшись и торопливее обычного. — Вам сейчас придется оперировать…
«Еще, наверное, один немец, — подумал Владислав и слабо махнул рукой. — А черт с ним…» Он не мог возражать Орише Гай, обнаружив вдруг, что подчиняться ей приятно и удобно. Удобно потому, что, казалось, у нее есть какие-то свои, высшие соображения, которым должен служить и он.
— Я выполню ваше требование, — сказал он и начал мыть руки.
На операционном столе лежал человек, прикрытый простыней. На правой оголенной ноге, вздутой, сизовато-багровой, Владислав сразу обнаружил признаки гангренозного воспаления. На левой он увидел грязные тесемки солдатских кальсон, выглядывавшие из-под простыни. «Кто же этот человек, — подумал он, — фашист или свой? Подстреленный партизанами каратель или свой, земляк, лагерник?»
Ориша стояла рядом. Она держалась по-прежнему спокойно. Но Владислав заметил мелко дрожавшую тонкую руку. Он поднял глаза и взглянул на ее лицо — нет, оно спокойно. Только ему показалось, что среди светлых волос появилась прядь светлее, похожая на белую изморозь. «Седина!.. Как я раньше ее не заметил? Или она появилась сегодня ночью?.. Но отчего бы?..»
— Газовая гангрена… — произнес он, опуская глаза. — Рану не обработали вовремя. Приготовьте инструмент! — сказал он, уже не думая, кто лежит на операционном столе, понимая только одно — Ориша хочет, чтобы он скорее приступил к операции и спас раненого. — Надо делать лампасные разрезы…
Ему стало дурно от запаха гниющего тела. Припомнилась загородка, ночь, сеющий дождь и подобный запах гнили.
— Скорее! — торопил Оришу Владислав.
— Он рассматривал ногу — старые, каменные мозоли, раздавшаяся пятка.
Может, такая же нога была у того самого солдата, который так и погиб тогда в дождливую ночь…