ШИНЕЛЬ БОЙЦА ОТ СНЕГА ЗАДУБЕЛА
Шинель бойца от снега задубела.
И костерок уже погас сырой.
В окопе все покрыто белой
Шершавою обветренной корой.
Солдат не замечает вьюжной пыли,
Утрат сейчас не помнит и потерь:
Бойцы сегодня письма получили,
И он с детьми беседует теперь.
1941
МЫ НА ДНЕ ОКОПЧИКА УСНУЛИ
Мы на дне окопчика уснули.
Над войной покой наш вознесен.
Падают пылающие пули
Прямо в мой багровый полусон.
Падают, не задевают тела…
Стихла ночь… Ни звука, ни огня…
Иль душа от тела отлетела.
На болоте бросила меня?
…Кое-как растягиваю веки,
Снег стираю тлеющий с лица.
Рядом спят вповалку человеки,
Будто жен обнявши ружьеца.
Милые! Какая мне удача —
Вы живые, и окоп живой!
Мины лишь бормочут и судачат,
Перекатываясь над головой.
Часовые маются до света.
Над окопчиком в потеках льда
Бледная качается ракета —
Полночи военная звезда.
И в своем убежище убогом,
Поворчав на холод и на тьму,
Снова я протискиваюсь боком
К ближнему братану моему.
И, в шинель укутываясь туже,
Засыпая, ухмыляюсь зло:
«А врагу в России хуже… хуже…
Всю Россию снегом замело…»
Под Старой Руссой, декабрь 1941
ГОРИЗОНТ ГОРЕЛ, КАК ФАКЕЛ
Ивану Стаднюку
Горизонт горел, как факел…
Кольт и шашка — на двоих.
Мы с тобой неслись в атаке
На конях нестроевых.
Мы кричали что-то вяло
С прытью явно тыловой.
И металось из металла
Крошево над головой.
Седла новые скрипели.
Кони ржали и не шли
В этой огненной купели,
В этом хаосе земли.
Пули ныли тонко-тонко…
Мокла с поводом ладонь…
И тоскливей жеребенка
Подо мной заплакал конь.
И дышал он, точно птица.
Угодившая в беду.
Стал качаться и валиться,
Умирая на ходу.
Молодые… Жить охота…
Ты мне крикнул на скаку:
— Не добраться пешим ходом,
Прыгай, что ли, за луку!..
Шел конек с двойною ношей.
Пули пели, как лоза.
Были мы с тобой моложе —
Кости, кожа да глаза.
И тащил нас в муке слезной,
Не щадя мосластых ног,
Безотказный конь обозный,
Уцелевший твой конек.
Френчей рябь… Рычанье пушек…
Шашек всплески… Дым в аду…
И покойники фон Буша
У Ловати на виду.
Танк торчал горой негрозной.
Через рваное жерло
Кровью мертвою, венозной
Пламя черное текло.
И тряслась в дыму пожара,
Пробиваясь напролом,
Сухопарых парней пара
На седле и за седлом.
Генерал увидел это,
Усмехнулся неспроста:
— На Пегасе — два поэта,
Не по штату теснота!
Те заботы — не заботы…
Подозвал кивком бойца:
— Дать писателю пехоты
Заводного жеребца!..
Я изрек посильным басом,
Оттерев дружка плечом:
— Тут Пегасы и Парнасы
Совершенно ни при чем!
Тут совсем иные сферы,
И о том, как видно, речь:
Бережешь себя сверх меры, —
Душу можешь не сберечь…
Мы палили самокрутки,
Грозно морщили мы лбы.
Генерал сказал: — Увы!
Знаешь, друг, солдат без шутки —
Это каша без крупы.
Слушать мне смешно немного
Поучения юнца.
Забирай-ка, парень, с богом
Заводного жеребца!
А не то… —
И сунул бардам
Под нос пуд костей и жил.
…За немецким арьергардом
Эскадрон в ночи спешил.
И на тех тропинках подлых,
Полных выбоин и тьмы,
С непривычки маясь в седлах —
Горе мыкали и мы.
…А земля в жару дрожала…
А металл живое рвал…
И сказал ты вдруг: — Пожалуй,
Прав казачий генерал.
На Дону ли, на Шелони,
В яром зареве огня,
Боевые наши кони
Есть Пегасова родня.
Ибо честные поэты —
Поголовно все — бойцы.
Мы не люди без победы,
Не жильцы и не певцы.
Впрочем, это — прописное,
Будто небо и земля…
И бежали наши кони,
Понимая шенкеля.
И заря вставала ало
Вместе с синью полевой.
И металось из металла
Крошево над головой.