Вячеслав ШУГАЕВ
Синица пана Тадеуша
РАССКАЗ
Проснулся от стука в окно, полежал недолго, в вязкой полудреме, и только тогда удивился; в окно никто стучать не мог, он жил на девятом этаже. «Наверное, Пшешека прижало. Невтерпеж бедняге, решил в окно поглядеть», — но пес, афганская борзая, застыв, сидел на коврике у двери и умными печальными глазами следил за хозяином. Утро, бессолнечное пока, начальное, заполняло комнату синеющим, прохладным светом. В окно снова постучали, с настойчивой громкостью и нетерпением. Вскочил, с замеревшим сердцем откинул занавеску — о стекло билась синица, налетала и налетала желтой грудкой и звонко, тревожно пристукивала клювом. Встретился с ее испуганными, фиолетовыми бусинками, и сердце замерло еще сильнее. «Щикорка, ну, что ты?! Щикорка, подожди!»—распахнул балконную дверь, но синица стремительно унеслась в августовское небо.
Вышел на балкон, заставленный и заваленный канистрами, шинами, старыми и новыми автожелезками, посылочными ящиками, на которых еще не выцвели фиолетовые буквы, писанные тещиной стареющей рукой: «Пану Тадеушу...» — она и при встречах обращалась к нему только так, видимо, считая: раз уж зять — иностранец, то и родственная свойскость непозволительна с ним. Пан Тадеуш как-то просил Марию: «Скажи матери, хватит меня навеличивать. Я все же не чужой». «Мать — человек сдержанный, боится международных скандалов. Вдруг ты ноту протеста подашь?» «А может, она посмеивается? Может, это тещины колючки?» «Зятя надо уважать — какой тут смех? Скажу ей, чтоб называла тебя: пан сынок. Или: пануля-сынуля. А я тебя буду звать: Тадушечка. Тадушечка-кадушечка. Подушечка. Вон ты как разъелся на тещиных хлебах. Ну, так как тебя звать?»
Пан Тадеуш улыбнулся, вздохнул — сегодня Мария вернется, она сама сказала: «Жди двадцать пятого», — значит, сегодня, наверное, пересекла уже границу, и утренний ветерок сдувает сейчас стерлитамакскую пыль с крыши ее «малюха»[1]. Над просторными пустынными улицами Брудно[2] настаивался на обильной росе и привядших листьях ясный, с грустными золотыми нитями день. Внизу, в ветвях кленов и каштанов, весело перепархивали синицы, нежно и беспечно посвистывая. Должно быть, и синица, разбудившая его, мелькает тоже там, прибавляет своим горлышком чистоты и звонкости этому утру. Что же ее занесло на девятый этаж? Почему она так тревожно и настойчиво стучалась? От ворон спасалась, от ястреба? И опять из ясных и свежих глубин начинающегося дня плеснуло на пана Тадеуша холодной, липкой тревогой: «Вспомнил! Мария говорила. Да, да, да! Однажды говорила, есть у русских примета: птица, залетающая в окно, бьющаяся о стекло, готовит к дурной вести. Готовься к беде, встретивший такую птицу. Родные и близкие твои страдают... Что с Марией?! Что с Марией?! Но почему с Марией?!»
Вернулся с балкона, Пшешек с покорной надеждой поднялся с подстилки — вдруг хозяин вспомнил о нем и сейчас выведет.
— Пшешек, где Мария?
Пес нерешительно вильнул хвостом и посмотрел на дверь.
— Что с ней? Ты не знаешь?
Тревога из смутной, душевной хмури перешла в живые и жуткие картины: «малюх» летит с откоса; лицо Марии, неподвижное и белое, за ветровым стеклом; маленькая Мариина ладонь, прощально выставившаяся из груды мятого железа, — пан Тадеуш беспомощно огляделся: надо было вытеснить эти минуты житейской занятостью, какими-нибудь будничными, трезвыми рассуждениями. Сварил кофе и пока пил, пока жевал бутерброд с сыром, вяло думал, что опять по Варшаве ходят слухи: кофе подорожает и надо бы запастись по нынешней цене — хотя... На всю жизнь не запасешь. Посмотрел на часы — пять утра. «Вот что! — обрадованно решил он. — Выеду сейчас. Люди, разговоры, дорога — вот что мне нужно. А там и Мария приедет. Нечего страхи разводить. Никаких примет! Щикора ошиблась. Правильно сделала, что разбудила. Работать надо, а не в постели валяться».
Побегал с Пшешеком вдоль придорожных кустов и деревьев, потом привязал его к забору автостоянки: «Отдыхай, Пшешечек. Полежи на травке, подожди меня. Или Марию». Пшешек вздохнул и улегся среди лопухов и подорожников. Пан Тадеуш завел свой «фиат», снял чехол с «шашечек» на крыше — накануне он ездил к товарищу и обязан был спрятать знаки такси — и, помахав сторожу автостоянки пану Кшиштофу, выехал на улицу.
Вскоре его остановил молодой человек с сердитым лицом — брови сдвинуты, глаза зло сощурены, на щеках бледный, злой румянец. Рванул дверцу, порывисто вскочил на переднее сиденье, торопливо, с какою-то судорожностью захлопнул дверцу — жалобно, со стоном крякнул замок. «Будто гонятся за ним. Свою машину заведи, а потом дверцы рви», — подумал пан Тадеуш, но промолчал.