Но не разгорелась свечечка, задуло ее теплым весенним ветром — такая жестокая простуда напала на Верку, что ни врачебное многолюдье в их квартире, ни бессонные заклинания почерневшей Марии: «Не угасай, не угасай», — ни матерь божья, перед которой часами простаивал пан Тадеуш, не спасли Верку.
После кладбища Мария замолчала. Замолчала каменно, зло, уперевшись глазами в землю. Сама убрала в сундук игрушки, ползунки, одеяльца, ленты, сафьяновые — до слез крохотные — сапожки. Молчала либо у окна, либо во дворе, прислонившись к дереву, а рядом молчал, вздыхая, Пшешек. Он не отходил от хозяйки, и время от времени его узкая желтая холка нервно дергалась.
Пан Тадеуш работал только днем, чтобы вечерами быть с Марией. Уговаривал вернуться к цветам — она опускала голову, не желая слышать о магазине; включал телевизор, она тотчас же выключала, пробовал читать вслух детективы — она уходила на кухню. Она похудела до голубоватой, ангельской прозрачности. Пан Тадеуш смотрел на ее истончившееся, ставшее детским запястье и готов был плакать.
И вот она сказала: «Поеду к маме». Он спросил: «Когда ждать?» «Двадцать пятого», — боже мой, она же отвечала не думая, могла назвать другой день, другой год, а он ее ждет! Надо было следом за ней! Она же уезжала совсем, как он не понял! И стояла, понурившись, и глаз тусклых не прятала — это уже не горе было. Это безразличие. Она не хотела жить там, где не стало ее ребенка. Конечно, навсегда! Мария, неужели ты так решила?! Мария, но это ведь и мое горе! Не можешь же ты его все взять себе. Это наше горе. Раз мы нашли друг друга, мы вместе должны справиться с нашим горем!
Опомнился: «Как я еду? На автопилоте? — покосился на инвалида — тот, съежившись, дремал в углу. — А может, от страха жмурится? Гнал я, должно быть, со свистом. И с большим». Ехали мимо ворот барахолки. Небритый, жуликовато зыркающий по сторонам мужчина тасовал за фанерным столиком карты — заманивал простаков пытать счастье. Показывал сгрудившимся возле мальчишкам три карты: запоминайте. С непостижимой ловкостью и быстротой выметывал их на стол: угадайте, где какая. Угадаешь — твое счастье, твои деньги. «Может, приткнуться на секунду? Загадать? Не на деньги, на надежду? Мария, возвращайся. Мария, извини. Сегодня — день пустых страхов. День суев^ия — я так тебя жду».
Инвалид завозился, зачихал в своем углу.
— Что, дом почуял? — спросил пан Тадеуш.
— Вон мой дом. Неважно покрашенный.— «Да уж, неважно. Облезлый, заржавленный утюг».
— Что-то не вижу встречающих. И оркестр где-то прячется.
— Да... Куда-то все... Телефон... Я не понял. Происшествие... Какой-нибудь случай. Не пойму. Извините, пан... — Инвалид бормотал и бормотал слабым, плачущим тенором и не смотрел на пана Тадеуша.
— Я зато все понял. Какой этаж?
— Пятый.
— Ниже не мог? Ключ от квартиры есть?
— Да, да... Вот на шее.
Пан Тадеуш собрал коляску, занес на пятый этаж. Потом подхватил инвалида.
— Лифта нет, — ворчал пан Тадеуш. — О чем ты думаешь? Приспособил бы на подоконнике лебедку — с коляской вниз, с коляской вверх.
— Да, да... Интересно... Система блоков... Главное — моторчик...
— Помолчи. Чем больше ты говоришь, тем меньше должен весить. А у тебя наоборот. Странный ты человек. Загадочный.
У машины пана Тадеуша уже ждали: сухой, подтянутый, белоголовый старик и старуха в полотняной панаме — такое у нее было доброе, морщинистое лицо, что сразу подмывало стать ее внуком. Как вскоре выяснилось, ждали его пани Ядвига и пан Леонард. Им надо на Старо Място, там ждет их товарищ Леонарда. Товарищ приехал из России, они воевали вместе с Леонардом под Сталинградом, в прошлом году гостили у этого товарища в Москве, ее поразил вид с Останкинской башни, вы не представляете, пан такси, как далеко все видать, как страшно раскачивается эта башня, — и Кремль как на ладони, и Василий Блаженный, и даже дом их товарища можно рассмотреть. А если бы у них был бинокль, хотя бы театральный... Тут пани Ядвига прервалась и подозрительно прислушалась к глубокому молчанию пана Леонарда.
— Что с твоим носом, Леонард? Ты свистишь, как соловей-разбойник. Сейчас же достань платок.
— У меня нет платка, — ленивым, рокочущим басом ответил пан Леонард.
— Как нет?! Стыд какой! Я же приготовила, положила у зеркала.
— Я не заметил.
— Мог бы спросить!
— Ты не давала слова вставить. Впрочем, у меня никогда такой возможности не появляется.