Ещё был такой эпизод. К нам накануне боя обратились соседи-танкисты, попросили кого-нибудь заряжающим, командир отправил меня. Ночью меня учили как заряжать, утром после короткой артподготовки пошли в атаку. То ли плохо артиллеристы поработали, то ли у немцев там сильная оборона была, только из 3-х танков наших одну 34-ку подбили сразу, а у нас водитель с открытым люком ехал, чтоб видно лучше было, снаряд точнёхонько в этот люк попал. Водителя, естественно, в клочья, болванка мимо моей ноги (вот повезло-то! Мог и без неё остаться) прямо в двигатель, он сзади. Танк остановился и загорелся. Мы через башенный люк выскочили наружу, последним пытался вылезти пятый, он рядом с водителем сидел, хотя не положено, но не смог. Я видел, как рука высунулась из люка, схватилась за металл, и упала назад. А танк уже горел вовсю. Так он с ним вместе и сгорел. Я потом зарёкся на танках воевать, лучше уж в пехоте. Хотя потом, после войны, нас ещё на 5 лет в армии оставили, служить-то некому было, и перевели в танковые войска, я успел и водителем послужить, и наводчиком.
– Сильно 34-ка от КВ отличалась?
– Нет, очень похожи, и в управлении почти одинаковы, КВ только побольше и помощнее.
9 мая каждый год мы собирались большой компанией родственников у них дома, как на день рождения. Точнее, на день рождения его было гораздо меньше людей, чем на День Победы. Однако же на военные темы обычно не говорили, просто ели, пили, общались, произносили тосты за мирное небо и стариков, которым мы им обязаны. Только однажды, когда обсуждали фильм «Девятая рота», Габдрафик абый сказал, что в бою боли не чувствуешь. Лёгкие ранения не замечаешь и только когда уже бой закончился, то с удивлением обнаруживаешь: тут зацепило, там тоже, ты весь в крови оказывается, и только сейчас начинает болеть. Сказал – и заплакал. Мы притихли.
Габдрафик абый после этого интервью прожил еще 11 с половиной лет и умер 10 ноября 2012 года. Последние годы он сильно болел, о войне мы с ним больше не говорили.
Диверсант
Третьего дня ранили меня в левую руку. Осколок кость не задел, но всё равно в роте мне оставаться было нельзя, ребята перевязали меня, ротный отправил сперва в санроту, а оттуда меня направили в медсанбат. Саней свободных с повозочными не было, да к тому же я ведь ходячий, что мне каких-нибудь 5 км? Дорогу я знаю, в тылу часто бывал по делам, я же связист, так что закинул вещмешок за плечи и вперёд. А дело к ночи было, зимой рано темнеет, пока по дороге шёл ещё ничего, а потом, как в лес свернул, так уже тропинку едва видно, к тому же намело за день, поэтому шёл я не торопясь, приглядываясь.
Вдруг, слышу, сучок треснул! Я остановился, спрятался за сосну. Кого это нелёгкая несёт на ночь глядя? Разведка что ли на дело пошла? Гляжу: идёт. Один. В маскхалате. Подозрительно. Я подождал, когда он подойдёт поближе и кричу ему: «Стой, кто идёт! Стрелять буду!» А у самого даже ножа с собой перочинного нет. Но он-то ведь об этом не знает! Остановился он, посмотрел вокруг, да и молча повернул в обратную сторону. Диверсант! Не иначе! Свой бы крикнул, мол, не стреляйте, мол, свои идут. А этот развернулся и тикать. Ну, думаю, что делать? Поймать его, гада, или пусть идёт? У него же наверняка автомат на шее висит или хотя бы пистолет за пазухой. Если за ним бежать, он заметит и начнёт отстреливаться, к моей ране ещё пара дырок прибавится. Нет, думаю, его надо у просеки перехватить, он к ней идёт по глубокому снегу, хоть и напрямки, но медленно, а я вокруг бегом его быстрее буду.
Так и сделал, назад по тропинке, потом направо по другой, обогнул рощу, выскочил на просеку, по ней махом до того места, где он по моему предположению выйти должен. Зашёл в неё, чтоб на открытом месте не торчать, затаился, жду. Вот он, родимый, идёт, оглядывается. Все его страхи сзади остались, в тёмном лесу за спиной. А спереди просека, там уже почти светло, чего её бояться? Как он повернётся назад, я метров 5-7 перебегаю в его сторону, потом снова, дистанцию сокращаю. И вот он на меня почти идёт, тут уже хочешь – не хочешь а надо выскакивать из-за дерева и прыгать на него, а то он первый меня увидит и застрелит. Сбил я его с ног, прижал к земле, руку выкрутил, она пустая, без оружия, он лежит мордой в снег, пытается перевернуться, кричит: «Отпусти, сука! Руку сломаешь!» А я ему: «Ах ты, шалава немецкая! Сам сломаю, сам и починю!» Я не мог его отпустить. У него 2 руки, у меня одна. Или полторы в лучшем случае. Он опомнится, скинет меня, или пристрелит, или так переборет, а потом сбежит. Крутил я ему руку, крутил, он орал как свинья на скотобойне, потом там что-то хрустнуло и он затих, сознание потерял. Я поднялся, думаю, а теперь-то что? Притащить я его к своим не смогу. Надо за подмогой идти. Дошёл до медсанбата, говорю, помогите диверсанта приволочь. Ребята взяли носилки, сходили мы на место, переложили его на них, принесли в санчасть. Стали с него маскхалат снимать – а форма-то наша, капитан. У меня сразу какое-то нехорошее предчувствие случилось, не обознался ли я? А вдруг это наш? Но, с другой стороны, если так, то чего же он от меня драпал-то? Врач посмотрел, говорит, у него болевой шок, сухожилие повреждено, ничего ты так, мол, постарался! Мог и убить на хрен! А у меня тоже рана от борьбы открылась, медсестра мне перевязку сделала, потом место на нарах указала.