– Смелее, полковник! – сказал я. – Как в атаку!
Он посмотрел на меня, ободренный. Я уже догадывался, что он скажет.
– Видите ли, говорят... сам я не видел, но говорят, что у вас живет молоденькая особа.
– Молоденькая, говорите? – спросил я иронически.
– Да, молоденькая!.. Как-никак человек вы одинокий..
Сами понимаете, что это неудобно!
– Видите ли, полковник, девушка – моя родственница..
Не могу же я позволить, чтобы она ночевала на улице?
– Да, конечно, зачем ей спать на улице. – Его шишковатый нос, казалось, стал еще внушительней. – Но все-таки у нас с вами есть законы!
– Какой закон я, по-вашему, нарушил?
– Но ведь она живет здесь без прописки.
– Хорошо! – ответил я. – Я завтра же ее пропишу.
На этом деловая часть нашего разговора была закончена. Полковник, видимо, почувствовал бесконечное облегчение, развеселился, взгляд у него стал по-стариковски добродушным. Я налил ему рюмку хорошего коньяку, он внимательно посмотрел на нее, потом сказал:
– Ну что ж, рискну!.. Жена моя уехала на курорт...
Не докончив фразу, он не спеша и с видимым удовольствием выпил. Уходя, он ступал уже менее твердым шагом. Много ли нужно старому человеку, чтоб у него закружилась голова? Оставшись один, я понял, что мне не так уж легко будет выполнить свое обещание. Доротея пришла ко мне без единой вещицы, даже без носового платка. А что, если у нее вообще нет документов? – заволновался я. Не успела она вернуться с работы, как я принялся ее расспрашивать. Есть ли у нее паспорт? Где он?
– Понятия не имею, – сказала она растерянно. – Наверно, есть. Конечно же, есть. Но он остался у Юруковой.
– Тогда сегодня же пойди и возьми его.
– Нет-нет! – воскликнула она. – Мне стыдно!
Конечно, ей было стыдно. С тех пор как она поселилась у меня, мы совсем забыли о Юруковой. Даже ни разу не позвонили ей. И в какой роли я должен был предстать перед ней? Опекуна? Соблазнителя? Только я мог дать этому разумное объяснение.
Делать было нечего, на другой день я сел в машину и поехал в клинику.
Громадное здание мрачно возвышалось в тени деревьев, суета вокруг и внутри него нисколько не уменьшилась.
Я удачно пристроился в эту карусель, и человеческий поток скоро вынес меня к нужной двери. Слава богу, Юрукова была у себя, сидела за столом, на этот раз в поблескивающих на солнце очках. Когда я вошел, она сняла их и, узнав меня, чуть заметно улыбнулась.
Я объяснил ей цель своего прихода. Не забыв, разумеется, извиниться. Она отнеслась ко всему так просто, словно моя квартира была филиалом ее клиники.
– А как она себя сейчас чувствует? – спросила Юрукова.
– Мне кажется – очень хорошо. Просила извиниться, что до сих пор не позвонила вам.
– Какое это имеет значение, – махнула она рукой. – Я ее прекрасно понимаю. Чтобы выздороветь окончательно, ей нужно не вспоминать о прошлом. Чем быстрей она о нас забудет, тем лучше.
Я рассказал о новой работе Доротеи. И о внезапном страстном увлечении музыкой. Она слушала меня не слишком внимательно, словно думала о чем-то другом. Но нет, она не думала о другом, она стремилась постичь скрытый смысл и значение моих слов.
– Это хорошо! – заметила она, когда я замолчал. – И
опасно, как любое человеческое увлечение. Доротее нельзя чересчур волноваться. А музыка вызывает много эмоций.
– Гораздо меньше, чем вы думаете.
Она словно ушла куда-то далеко, потом вернулась.
– Я была на одном вашем концерте. И знаете, что произвело на меня самое сильное впечатление? Ваша безупречная, изящная логика.
Я удивленно посмотрел на нее. Как она до этого додумалась? Не каждый критик сделал бы такое замечание.
– А что вы называете логикой в музыке?
– Я не специалист, и мне трудно объяснить. Такая музыка, как ваша, была бы ей полезна. Но не та, которую считают современной и модной.
Было ли в этом что-то обидное для меня, не знаю.
– Не беспокойтесь, – сказал я. – Музыка, которую она переписывает в издательстве, прежде всего скучна. Так что никакой опасности нет.
– Да, верно, – согласилась она. – Даже музыка может быть скучной. И в этом, вероятно, есть какой-то парадокс.
В вашей музыке, например, все кажется очень точно рассчитанным. Человеку несведущему она может показаться монотонной. .
– Пожалуй, вы правы, – подтвердил я. – В известном смысле музыка – это математика.
Это как будто удивило ее, и она взглянула на меня с интересом.
– Одно время я больше любила литературу. Она, безусловно, не может быть такой математически совершенной, как музыка. Хотя бы потому, что слова слишком грубы, затасканы, даже опошлены. С таким испорченным материалом трудно создавать совершенные произведения искусства.