пусть делают, что хотят, но если они в придачу ко всему начинают давить автомобилями честных тружеников, которые неустанно кладут кирпич за кирпичом в вышеупомянутые основы, то должны по крайней мере за это платить.
Наконец дали слово адвокату Василеву, и он схватил его с таким остервенением, будто не собирался расставаться с ним до конца жизни. Конечно, как я и ожидала, самые тяжелые камни посыпались на мою голову. Меня он не упоминал, а говорил о нашей молодежи, или, как он сам уточнил, о незначительной скверной прослойке нашей трудовой сознательной молодежи. Эта прослойка, по его мнению, страдает легкомыслием и верхоглядством и лишена элементарного чувства ответственности. Отсутствие сдерживающего, морального начала он назвал явлением, над которым общество должно глубоко задуматься. Это явление толкает молодежь к легким удовольствиям, никчемной растрате сил и душевному опустошению. «Действительно, – воскликнул он, – как объяснить такой факт, когда девушка из хорошей семьи, которая дружит с милым и отзывчивым юношей, вдруг очертя голову бросаеася в объятия его отца?»
– Постыдитесь! – возмущенно воскликнула женщина-заседатель. – Перед вами, в конце концов, ребенок!
Но адвокат Василев не устыдился, а еще стремительнее понесся вперед. Толкуя мои показания, он объяснил собравшимся, что характер моих отношений с Евгением не подлежит никакому сомнению. Особенно старательно он напирал на тот факт, что я приняла Евгения в ночной рубашке, что было несомненным доказательством интимности наших отношений. Я чуть было не крикнула, что я и его приняла бы в одной рубашке, притом без малейшего риска для себя, но пришлось сдержаться. Итак, безумно влюбленный в меня Евгений был потрясен ужасающим фактом –
его любимая стала подружкой его собственного отца.
Тут адвокат Василев сделал небольшое отступление, сказав о родителях, которые не только не умеют воспитывать своих детей, но и всем своим поведением дают им пример всяческой порочности. С особым ожесточением он наоросился на Мечо, которого, слава богу, уже не было в зале. Поведение Мечо в тот злополучный вечер ясно говорило о его нечистой совести. Отец прекрасно понимал сына и знал правду о его чувствах ко мне. Он догадался, что никто, кроме Евгения, не стремился бы разрушить его идиллию. Чувствуя себя виноватым и пристыженным, он даже на следующий день не посмел заговорить с ним о краже машины.
С ужасом поняв, что произошло, Евгений берет такси и чуть ли не в слезах мчится в Панчарево. Он растерян, возмущен до глубины души, его честь оплевана, глаза застилает кровавая завеса ревности. Им овладела однаединственная мысль – во что бы то ни стало помешать нам, преградить нам путь к грехопадению. Не придумав ничего лучшего, он решает хотя бы лишить нас гнезда грехопадения. При этих словах женщина-заседатель так поморщилась, что адвокат невольно повернулся к ней спиной.
Затем Евгений забирается в машину и летит назад. Он бежит не от капитана милиции, а от нас – от кошмара воспоминаний, от стыда за свою поруганную честь. Все в нем рухнуло, все раздавлено, и над пустыней бушуют лишь вихри чувств. Сверкают встречные фары, появляется какой-то невнимательный велосипедист и – несчастье неизбежно. После бурного взлета голос адвоката заметно спал, но он все же успел привести суду целую кучу смягчающих обстоятельств. В заключение он сказал, что осудить такого человека, как Евгений, это все равно что осудить самое понятие человечности, свои самые сокровенные чувства,
веру в подлинную справедливость. Сидя спиной к залу, я чувствовала, что он всей душой согласен с адвокатом и сочувствует Евгению.
Наконец адвокат Василев умолк и, вспотевший и довольный, уселся на место. Суд удалился на совещание, и в зале моментально разгорелись бурные споры. Мать Евгения подошла к сыну и поцеловала его в щеку. Евгений ничего ей не сказал; он остолбенело глядел в одну точку.
– Похоже, что наш приятель вылезет сухим из воды! – с удовлетворением заметил Владо.
Немного погодя суд вошел, и судья прочел приговор.
Евгения осудили на шесть месяцев условно с выплатой потерпевшему тысячи левов возмещения. Зал откликнулся единодушным возгласом одобрения. Я сидела как пригвожденная к стулу и не знала, радоваться мне или злиться.
Единственное, что мне запомнилось, это мимолетный грустный взгляд женщины-заседателя, единственного человека в зале, который мне сочувствовал. Я ушла с этого злополучного процесса, по крайней мере, с одним поучительным выводом, которого я в жизни не забуду, – никогда не судить о людях с первого взгляда.