– Антоний! – опять позвала она.
Я с тревогой взглянул на озеро. Туман рассеялся – синее и гладкое, оно сверкало передо мной. Только присмотревшись, я заметил ее русую голову почти у противоположного берега.
– Ты, что, с ума сошла? – крикнул я сердито.
Вряд ли я мог сказать что-нибудь более бестактное. Но она приняла это абсолютно спокойно, я видел, как она улыбалась, повернув ко мне белое пятно своего лица.
– Возвращайся назад, – добавил я уже не так сурово.
Я знал, что она услышит меня, даже если я прошепчу.
Как всегда покорно, она повернула назад, все еще смеясь –
вероятно, над моим испугом. Это опять рассердило меня. А
если бы вдруг появился генерал? В заповедной зоне купаться строго запрещено. Но ей-то откуда это знать? Я сам, конечно, виноват, надо было ее предупредить. Доротея приближалась к берегу, уже не улыбаясь – видно, почувствовала, что я сержусь. Плыла она легко и свободно и в то же время неуклюже, как головастик, у которого только что отвалился хвост. Подплыв к берегу, ступила на дно и выпрямилась во весь рост. Она была совершенно голая, но словно не сознавала этого. Да и впрямь, наверно, не сознавала: взгляд ее был спокоен и чист, в нем не было ни тени смущения, ни капли женской игривости. Похоже, что она не испытывала чувства стыда, как дети или античные наяды. И пошла ко мне, стряхивая рукой светлые капли с плеч. Она была такая, какой я и ожидал ее увидеть: прозрачно-белая, голубоватая, с узкими бедрами и маленькой грудью.
– Я не знала, что здесь нельзя купаться! – смущенно сказала она. – Откуда мне знать, я здесь в первый раз.
– Ничего... А я и не думал, что ты умеешь плавать.
– Плавать?.. Я вошла в воду и поплыла. Первый раз в жизни, честное слово, Антоний.
Я недоверчиво посмотрел на нее, хотя знал, что она никогда не лжет. Но все-таки...
– И ты не училась?
– Нет, – ответила она, останавливаясь в нескольких шагах от меня. – Зачем учиться тому, что естественно?
– Может, ты и права, – ответил я. – Ты так свободно плыла. . как головастик. Верно говорят, что человек произошел от земноводных. . В частности, от лягушек.
– Человек произошел от птиц! – возразила она.
– А тогда почему же ты плыла, как головастик? Кто тебя научил? Это скрытый в нас инстинкт.
– Не знаю... Может, ты произошел от лягушки, Антоний. А я – от птиц. Я в этом уверена.
– Хорошо, – сказал я. – Иди оденься. И вообще, неужели ты меня не стыдишься?
– Тебя – нет! – ответила она, собирая в пучок мокрые волосы.
Не так уж лестно для мужчины, если его не стыдятся.
– Отчего же?
– Ты – Антоний!
– Антоний, – кисло улыбнулся я. – Дядя Антоний?
Еще один промах – я забыл об этой страничке ее прошлого. Она опять не обратила внимания на мои слова, будто я ничего особенного не сказал.
– Ты Антоний Смешной, – сказала она. – Ты что, умеешь жарить рыбу?
– А ты что, не умеешь?
– Умею, но не хочу... Ни ощипывать цыплят, ни варить их...
– Надоела ты мне со своими птицами, – сказал я, раздосадованный. – Ладно, иди одевайся!
Она повернулась и пошла, осторожно и неловко ступая оттого, что трава колола ее нежные ступни. Я собрал всех рыбешек, которые еще подавали признаки жизни, и бросил в озеро. Одни тотчас же нырнули в глубину, другие плавали брюшком кверху на отмели. Я знал, что большинство из них все-таки оживет и еще будет плавать. Долго стоял и смотрел, как они уходят под воду: то брюшком вверх, то бочком, открыв рот. Одна рыбка так и осталась лежать на траве. Она шевельнула разок желтым хвостом и застыла, неподвижная, безжизненная. Меня охватило тягостное предчувствие, что когда-нибудь придется ответить за это злодеяние.
Доротея постелила два одеяла в редкой тени деревьев и лежала на спине, следя за своими птицами, которые порхали в ясной синеве неба. Это были ласточки с острыми черными крылышками, с продолговатыми шейками, они, вероятно, не ловили насекомых, а упивались прозрачным воздухом. Лег и я на клетчатое одеяло, своей яркой, огненной расцветкой сейчас раздражавшее меня. Доротея жевала травинку, лицо ее становилось все задумчивее.
– Хочешь, я тебе кое-что расскажу? – спросила она наконец.
– О чем, Доротея?
– Как умер мой отец!
– Не сейчас, – сказал я, сердце у меня сжалось. – Потом.
– Потом у меня не хватит духу, – сказала она.
Я понимал, что ей нельзя мешать. Она должна была освободиться от этого.
– Ладно, только не волнуйся!
– Я никому до сих пор не рассказывала, – продолжала