Доротея стояла передо мной и ждала.
– Поздно, – сказал я неуверенно. – Разбудим соседей.
– А вы тихонечко! – опять попросила она. – Никто не услышит.
Я задумался. Два дня тому назад я закончил одну вещицу, но еще не понял, звучит ли она. Нарочно отложил ее на некоторое время, чтобы потом взглянуть на нее свежим взглядом. Когда я работал над ней, какой-то внутренний голос ликовал во мне. А это уже немало. Я довольно трезво оцениваю свое творчество и полагаюсь больше на музыкальную культуру, чем на вдохновение. По-моему, рассчитывать на один талант – все равно что думать, будто ветер может сдвинуть с места грузовик.
– Тогда садитесь, – сказал я.
– А где мне сесть?
– Где хотите. .
Она села на оказавшуюся поблизости табуретку. Не села, а опустилась на краешек, как озябший воробей.
Впрочем, едва коснувшись клавиш, я тотчас забыл об ее присутствии. Мне плохо работается при дневном свете, и вообще я не люблю ясной, солнечной погоды.
По-настоящему я могу воспринимать свою музыку лишь ночью или пасмурным дождливым днем, когда яркий блеск солнца и краски природы не режут глаза.
И сейчас, играя, я снова ощутил в душе тихие всплески ликования.
Увлекся и проиграл все до конца. Пожалуй, я совсем становлюсь похожим на тех поэтов, которых не остановишь, когда они упоенно читают свои стихи.
Только доиграв до конца, я спохватился, что не один.
Поднял голову, взглянул на нее. Выражение ее лица могло мне только польстить.
– Понравилось? – спросил я шутя.
– Очень! – воскликнула она.
– А знаете, как это называется?
– Знаю! – просто ответила она. – «Кастильские ночи».
Если бы она меня укусила, я был бы меньше поражен.
Дело в том, что пьеса действительно называлась «Кастильские ночи». Но, кроме меня, об этом не знала ни одна живая душа. Заглавие не было написано. Я смотрел на нее так, словно передо мной был не человек, а привидение.
– А откуда вы это знаете? – наконец выговорил я.
– Знаю, и все... – И, не обращая внимания на мой ошарашенный вид, она добавила: – Я не такая, как все. . Я сумасшедшая. .
Я не очень молод, но и не стар. Прошлой осенью достиг роковых сорока лет, считающихся в наше время тем рубежом, за которым начинается зрелость.
Выгляжу я, пожалуй, немного старше. Главным образом из-за обильной седины в густых волосах и двух глубоких морщин, перерезающих чуть впалые щеки. И, в сущности, я не такой уж нелюдим, разговариваю вежливо, держусь приветливо, даже не лишен чувства юмора, которое удачно контрастирует с моим серьезным лицом.
Меня называют одним из лучших создателей музыки для кино. Не бог весть какая похвала, но зато никаких материальных затруднений. Написал я и несколько более серьезных вещей, две-три из них широко известны.
От природы я человек здравомыслящий, помимо музыки интересуюсь космогонией и астрофизикой, даже математикой, которую считаю основой всех наук. И полагаю, что сущность природы, в том числе и искусства, составляет гармония. В этом я уверился, изучая простейшие законы природы. И если в чем-то я не могу отыскать гармонии, значит, это нечто ненормальное, или несовершенное, или непостижимое для меня.
Говорю все это, чтобы стало понятно, в каком затруднительном положении я вдруг очутился. Но все же я не мальчик, я быстро овладел собой и спокойно прошелся по комнате.
– А кто вам сказал, что вы не как все?
Любезнее сформулировать вопрос я не сумел.
– Установлено, – ответила она неохотно.
Установлено, оказывается. Может, я человек и грубоватый, но неделикатным меня не назовешь. Расспрашивать дальше я не решился. Она, похоже, это поняла, потому что добавила без особого желания:
– Мне даже жить негде, я живу в сумасшедшем доме. .
Поэтому мне и некуда было ехать.
– А не сбежали ли вы оттуда?
– Нет-нет! – возразила она почти обиженно. – Я только ночую там, а днем я хожу на работу. Я амбулаторная, как врачи говорят.
Вот уж не знал, что на свете бывают амбулаторные сумасшедшие. Наверно, она была немножко тронутая, а таких встретить где угодно, даже у нас в Союзе композиторов. Во всяком случае, я пока не заметил в ней ничего слишком уж странного. Даже наоборот. Странности, скорее, можно было заметить в моем поведении.