Я повернулась на бок, потрогала Науэля за плечо. Синие цветы, распустившиеся в его мозге, еще оставались в силе, и Науэль был лишен осязания, зрения и слуха. Он не ощущал моих пальцев, и оттого я сама не воспринимала это прикосновение как настоящее. Оно не приносило мне радости, не умаляло мой голод. Гладкая поверхность шелковой бледно-серой рубашки Науэля оставалась прохладной, сквозь ткань не проходило слабое тепло его тела.
Долгое время я отказывалась признать правду, не замечала, если он опять приходил «странным», не задумывалась о его случайно оброненных фразах. Но два года назад, когда он явился передо мной после полуторамесячного отсутствия, не способный даже замолчать свои полеты – кожа да кости, ввалившиеся щеки, синева под мутными глазами, – мне пришлось сказать себе, а потом ему: «Ты наркоман». Он посмотрел на меня с широкой улыбкой: «Ну что ты, я просто любопытен. Пробую одно, другое, пока не переберу их все». Я была почти уверена, что он шел по второму или третьему кругу, давно пропустив сквозь свой организм всё что можно и нельзя. В тот период он зависал на чем-то очень тяжелом. Он не утратил свою обычную надменность, но я впервые смогла заметить его внутренний надлом, живущее в нем ощущение тщетности его самого и его существования. Расставаясь с ним, я как будто отрывала себя от него. Мне казалось, я кровоточу. Я боялась, что следующей встречи не будет. Он доведет себя. Но он приходил, и я прыгала вокруг него радостная, как щенок. Такая же преданная и безмозглая…
Впрочем, то была крайняя, острая ситуация. Сейчас Науэль предпочитал убивать себя медленно, сохраняя внешнее благополучие. Подавив желание прижаться к нему всем телом, я отстранилась и свернулась клубочком. Закрыла глаза, пытаясь спрятаться от неуютной действительности, но под сомкнутыми веками метались серые тени. Тревога и раздражение спутались в нечто совсем мерзопакостное. Тогда, в попытке отвлечься, я впилась взглядом в лицо Науэля, его обожаемое лицо, в котором порой ему было все ненавистно.
– Ни к чему пялиться так пристально, – прошептал Науэль неотчетливо, медленно, как он всегда разговаривал после этой дряни.
Он открыл глаза, но сомневаюсь, что мог видеть меня сквозь еще не угасшие видения. Все-таки мог, потому что сказал:
– Ты грустная, – не спросил, почему, и не посочувствовал, только констатировал факт.
– Ты пришел ко мне, но мы потратили столько времени на эту чушь, – я моргнула, чтобы не заплакать. – И так три последних месяца. Как будто мы и вовсе не виделись.
– Он всегда догадывается, всегда. Однажды я передознулся при нем, и он пообещал, что, если это повторится, он меня выставит. Но мне хочется подзадержаться. У него отличная библиотека, – Науэль говорил про своего любовника, психиатра. – Так что на его территории не повыпадаешь. У него слишком много требований. Зачем я вообще его терплю? Странно, – он изобразил свою кривую ухмылочку.
У меня выступили слезы.
– Плакать совсем не обязательно, – бесстрастно произнес Науэль.
– Я беспокоюсь о тебе. Ты забрасываешь себя этими мерзкими таблетками.
– От них не возникает физической зависимости.
– Какая разница, когда ты просто повернут на них. Они уже убили многих.
– «Многих» – это сильное преувеличение. Если только тех, кто и так соскальзывал в могилу. Твоя тревога за меня безосновательна. Я живучий, как сорняк. Проверено.
Одновременно с последним словом я всхлипнула.
– Я боюсь, что ты не сможешь их бросить.
– Я могу завязать в любой день.
– Ты всегда так говоришь. Но продолжаешь травиться. И не только таблетками. Неужели даже страх смерти не может остановить тебя? – горько осведомилась я.
– Страх смерти, – Науэль растянул эти слова, точно пробуя на вкус. – Что это? Я никогда его не чувствовал. Моя жизнь как перышко. Почти невесома. Даже слабый порыв ветра способен унести ее. Одна синяя таблетка весит больше. Страх смерти – это просто боязнь боли. Но меня и боль не слишком пугает.
– Удивительное безразличие. Неужели тебя действительно не волнует, что все может оборваться в любой день?
– Может, так было бы даже лучше.
– Почему – лучше?
Он не ответил.
– Почему – лучше? – настойчиво повторила я.
– Ну, может, бабочке проще мгновенно сгореть на лампадном огне, чем медленно увядать с наступлением осени.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.