Я родилась в Льеде и прожила в нем всю жизнь, решившись разве что на путешествие до гладких белых улиц в престижном районе города. Мое местонахождение было определенным и неизменным, как цвет моих глаз, неотъемлемым, как не дающие мне покоя три лишних килограмма. Сейчас же, дезориентированная во времени, осведомленная о своих будущих перемещениях не больше, чем пух одуванчика, я вдруг ощутила радость жизни. Сверкающее, кристально-прозрачное чувство, напомнившее мне о днях двадцатилетней давности, когда я выходила утром во двор, замечая лишь солнце, разомлевшую полосатую кошку в яркой траве, мальчика, с которым мне нравилось играть. В том возрасте я еще не осознала факт, что жизнь досталась мне с трещиной, и разлом будет увеличиваться с каждым днем, пока она не придет в полную негодность – только и останется, что выбросить.
Вот я и выбросила. Я смогу теперь получить новую?
Я заметила выражение недоумения на бледном лице Науэля и осознала, что улыбаюсь во все зубы. Другой бы поинтересовался, что меня так обрадовало, но Науэль был Науэлем – то есть что-то себе понял и промолчал.
Городок, куда нас забросила судьба, был отчетливо провинциален, с обязательными выплескивающимися на тротуар кустами и кривоватыми, нарисованными масляной краской, буквами на витринах магазинов. Земля и асфальт скрывались под плотным слоем буро-желтых листьев, пружинящих под ногами и источающих терпкий запах.
– Хочешь мороженое?
Науэль знал, что с бодуна лучше всего. Правда, мороженое оказалось странноватым, распадающимся на молоко и хрустящие на зубах пластинки льда, но мне и это понравилось – все другое в этот день, даже вкус и консистенция мороженого. «Вот это по-настоящему здорово, – подумала я, – все сгинуло, а Науэль остался». И затем мне стало стыдно за свой эгоизм, ведь в этой мысли начисто отсутствовало сожаление о судьбе несчастного Янвеке.
– Провинция, – протянул Науэль, неодобрительно рассматривая мороженое.
Удивительно, сколько презрения в это слово умудряются впихнуть убежденные горожане…
Не знаю, успел ли он уже закинуться парой таблеток, но как будто бы не находился под воздействием. Сегодня он не был расположен к разговорам, но я слишком привыкла к нему, чтобы меня нервировало молчание между нами. Мы плыли по улицам, как две лодки. Я казалась себе невесомой. Листья приятно шуршали под ногами. Один раз меня насторожило удивленное выражение лица встречной женщины, так и вонзившей взгляд в Науэля, но постепенно, капля за каплей, меня наполняло умиротворение. Сквозь лысеющие ветки свет падал бликами. Мое самочувствие улучшалось с каждой минутой. А Науэль был так погружен в себя…
Порой он словно окружал себя толстой скорлупой, сквозь которую ничто не могло пробиться к нему. Я размышляла об этом, когда мы вошли в парк. То есть это было парком когда-то, а сейчас зарастало, дичало, ветшало. Будний день, и здесь было безлюдно. Казалось, уже сотню лет никто не бродил по этим теряющимся среди зарослей дорожкам, но наверняка ближе к вечеру начнут шнырять подростки, странноватые и вечно себе на уме, как уличные псы.
Мы дошли до небольшого фонтана, разрушенного и забитого мусором, где ощущение изолированности было разрушено весело чирикающими воробьями, прыгающими возле оброненного кем-то пакета с остатками чипсов.
– Остановимся ненадолго, – предложил Науэль.
Мы присели на бетонный парапет, спиной к фонтану, чтобы не видеть разбитые бутылки, пластиковые упаковки и сигаретные пачки, наполняющие его.
– Разве они не улетают к осени? – с легким удивлением спросил Науэль, глядя на воробьев.
– Нет. Иногда зимой я их кормлю. И синиц. Зачем мы остановились?
– Мне здесь нравится. Соответствует настроению.
«Интересное же у него настроение», – подумала я, рассматривая одиноко лежащую на земле перчатку с полосатыми пальцами. Кто ее оставил? Для меня парки были местом, где люди, которым повезло в жизни больше, чем мне, гуляют по выходным со своими семьями. Науэль же считал их чем-то вроде рабочих площадок для маньяков и педофилов и потому терпеть не мог. С этим парком его примирили царящие здесь запустение и разруха.
Один из воробьев полностью скрылся в пакете. Мелкие наблюдения нередко провоцировали меня на долгие размышления, и я начала думать: «Какой же он маленький, меньше меня. Столько живых существ на планете, и все разные, ого». Иногда, начав подобным образом, я доходила до рассуждений о классовом неравенстве и общественных предрассудках. Меня вообще многое грузит, так уж я устроена. Вот, например, фонтаны.
– Мне становится грустно, когда я вижу неработающие фонтаны, – сообщила я Науэлю.