Раскрыть свои постыдные тайны Эллеке я не решался, и моя скрытность почему-то угнетала меня. Однажды я все-таки рассказал ему, предварительно напившись для храбрости, и то лишь потому, что был убежден: Эллеке в любом случае все узнает, и лучше бы ему выслушать мою версию. Выдавливать эту правду из себя оказалось еще болезненнее, чем я ожидал, и с каждым словом я презирал себя больше. Мне хотелось оставаться надменным, холодным, говорить язвительно и небрежно, точно мне плевать на все, но под внимательным взглядом Эллеке я не мог притворяться, был таким жалким и слабым, какой есть в действительности, и в моих дрожащих пальцах прыгала сигарета.
Наверное, после моей слезливой исповеди Эллеке чувствовал себя так, словно над его головой перевернули бак с помоями, но выражение лица не выдало его чувств. Я спросил его:
– Теперь ты презираешь меня? – но на самом деле я хотел спросить: «Теперь ты меня бросишь?» В ожидании ответа я напрягся, словно перед ударом, и услышал к своему изумлению:
– Нет, конечно, – Эллеке удивился моему вопросу так искренне, как будто у меня не было никакой причины его задавать.
– Я ничем тебя не заразил, правда. Я был осторожен, и…
Эллеке похлопал ладонью по дивану, где он сидел.
– Иди ко мне.
Я подошел, лег рядом, положил голову ему на колени. Эллеке гладил меня по волосам, и я чувствовал, что боль ослабевает. Но все еще спрашивал его:
– Ты сердишься на меня? Я тебе противен?
– Я не сержусь, и ты мне не противен, но вот твой отец… Мне даже собственному так не хотелось набить морду.
Я был ошарашен. Я мог предположить, что Эллеке пошлет меня подальше, но по тому, как он прикасается ко мне – осторожно, мягко, – понимал, что он мне сочувствует. Мне в принципе не приходило в голову, что кто-то может пожалеть меня. Я был грязным, циничным, низким.
– Ты должен избавиться от них, – продолжил Эллеке. – От этих твоих «приятелей», как ты их называешь. Даже без учета того, чем ты с ними занимаешься, эти люди влияют на тебя разрушительно. И завяжи с наркотиками. Это не игрушка, ты разве не понимаешь?
Я оцепенел. Про порошок я умолчал.
– Как ты догадался?
– Я давно замечал какие-то непонятности, но не сразу понял, в чем дело. У тебя бывают странные перепады настроения. Иногда ты точно витаешь где-то, до тебя не докричаться. Я все время думал, что с тобой происходит, что с тобой случилось. Если бы ты сам не рассказал, через неделю я бы все равно потребовал от тебя ответов.
– Я ужасный.
– Нет, не ужасный. Ты просто запутался. Ты сейчас – это не совсем ты. Послушай, я люблю тебя, я буду с тобой, и если мы постараемся вместе, все наладится.
Если бы он не начал меня утешать, слезы не хлынули бы. Но он начал. Кроме того, он признался мне впервые. Я часто думал о том, как он нравится мне, как мне хорошо с ним и как было плохо до него, и о том, что меня восхищает все в нем и все, что он говорит, но я не высказывал вслух эти мысли. Слова привязанности и любви были заперты во мне, замурованы, как нечто живое в склепе.
Эллеке пообещал мне, что все будет хорошо, и я поверил ему. В то время я еще считал его всемогущим, а себя – хоть на что-то способным. С ним я действительно менялся к лучшему. Я стал спокойнее. Моя жгучая потребность задирать одноклассников поутихла, да и они докапывались до меня гораздо реже с тех пор, как я приобрел статус друга Эллеке. Должно быть, они недоумевали, что нас свело. Трудно было найти двух столь же непохожих людей. Они попытались зацепить Эллеке, но куда там, так что им пришлось отвязаться. Я стал учиться лучше, потому что Эллеке капал мне на мозги:
– Сделай уроки.
– Я не хочу делать эти тупые уроки.
– Если они такие тупые, значит, тебя совсем не напряжет их сделать.
Он приглядывал за мной, как строгий родитель. Я не отказался от макияжа, но перестал использовать кричащие цвета, а чаще и вовсе обходился темной подводкой для глаз.
Наступило лето, совершенно особенное на этот раз, потому что у меня был Эллеке. Какое-то время мне казалось, что я иду навстречу счастью или какому-то бреду типа того. Эллеке отогрел меня, растопил мою замороженную душу, высвободил мои эмоции, но вскоре выяснилось, что мои так называемые чувства были по большей части так мерзостны, что лучше бы они оставались в анабиозе. Я был наполнен злобой, которую не замечал в себе раньше, но, думаю, она росла во мне все эти годы. Я выплевывал ее, как кровавые сгустки, я терял контроль над собой после того, как почти уже ощутил себя в безопасности. Если бы я понимал хоть что-то, может быть, я бы справился с этим, но я не понимал ничего. Я точно превращался в кого-то другого, и для этого другого все были враги, а Эллеке – злейший, и его можно было беззастенчиво терзать. Он приблизился ко мне так близко, как никто другой, и поэтому я боялся его больше, чем кого-либо, поэтому я был максимально жесток к нему. Я мог сказать любую гадость, прицепиться к чему угодно. Объяснял ему, что он не любит меня, и это хорошо, потому что мне безразличен он.