Их было пятеро, а я по-прежнему один, в общем, давненько меня так не колошматили. После того, как они отвалили, я, навзничь лежа на земле, нащупал в кармане колючие углы коробка и ухмыльнулся. Свин даже представить себе не мог, какие неприятности его ждут. Мне было больно выдохнуть, куда там подняться, так что я продолжал лежать, смотрел на небо сквозь разбитые пальцы и чувствовал себя предельно свободным – потому что если они причинили мне вред, я волен отомстить как мне пожелается. Теперь, когда сдохли мои последние запреты, во мне как будто повернулось что-то, и я заработал в режиме удесятеренной жестокости. Эта идея возникла не под ударами, и не когда я, морщась, стягивал с пальца окровавленное кольцо. Она зрела весь день. Как могли они так обращаться с Эллеке, который был лучше меня, лучше всех? Они не имели права даже взгляд поднять на него. Злобные, ядовитые твари, которых следует изводить их же методами: любая мерзость, любая подлость, я сделаю все что угодно, лишь бы врезать как можно сильнее. И совесть меня не замучит. Не мое правило – всего этого гребаного мира.
Я доковылял до дома. Моя комната походила на склад журналов. Я покупал все, где упоминалась Ирис, журналы про шмотки, просто женские журналы и журналы про кино – мне нравились фотографии в них. Пару месяцев назад в одном киножурнале я наткнулся на интересную статейку, где авторы проверяли на достоверность разные штуки из фильмов. Вот, например: в киношке герой изготовил взрывчатку из подручных средств. Проверили – действительно, работает. Чудненько. Обожаю страну, где в журнале можно наткнуться на рецепт взрывчатого вещества. Она мне идеально подходит.
Отыскав журнал, я раскрыл его на нужной странице и впервые обратил внимание на кровавые отпечатки, которые мои пальцы оставляли на глянцевой бумаге. У меня было все необходимое для хорошего взрыва: этот скандал; непроницаемое выражение на лице Эллеке, пытающегося не показать, что удары чувствительны; то моральное и физическое насилие, с которым я сталкивался изо дня в день. Необходимы лишь еще несколько ингредиентов…
Мне пришлось пройтись по магазинам. Продавцы пялились на мое разбитое лицо, но мне без труда удалось разыскать всё из списка. Проверял во дворе, отчего на земле остались выжженные пятна. Подпевал песенке: «Эта прекрасная, прекрасная, прекрасная жизнь». Настроение было лучше некуда.
На следующий день Эллеке пришел в школу изрядно приукрашенным. Само собой, он держался так, словно это не его вчера задалбывали глумливые уроды и это не его губы превратились в сплошную болячку. На меня он даже не посмотрел, но мне не составило труда догадаться, что произошло: они настучали его папочке. Эллеке выглядел сонным, и я заподозрил, что он всю ночь прослонялся по городу и что едва ли он вернется домой сегодня.
Они уссывались от радости. Свин лыбился во всю рожу. «Лыбься» – подумал я и потихонечку уронил коробок возле его парты. Не сомневался: он его поднимет и сунет в карман, даже не задавшись вопросом, когда мог обронить. Свин обожал петарды. На переменах швырял их всем под ноги и ржал. Ну не кретин ли? Коробок с петардами я вытащил у него вчера во время драки – ради чего, собственно, все и затевалось. Я прямо не мог дождаться. Давай-давай, дурачок, сделай мне смешно.
Он поджег петарду в коридоре после третьего урока. Она взорвалась сразу, как ее коснулся огонь. По коридору мгновенно распространился жженый запах. Свин орал дурниной, на пол капала кровь, а я был в эйфории. Только остатки здравого смысла не позволили мне закричать: «Ура!» Все сгрудились вокруг Свина, я же отступил в лестничный пролет и скорчился от смеха возле зеленой стенки. Как будто бы оно всегда было во мне, это издевательское «ха-ха».
И вдруг возник Эллеке. Он был белый как мел, и синяки на его разбитом лице стали особенно заметны. Он схватил меня за предплечье, потянул к себе, будто собираясь обнять, а затем швырнул спиной о стену так, что дух вышибло. Я удивился. Он что, рассердился на меня? На меня? Я же сама невинность в белых сверкающих перьях, я не делал ничего, кроме того, что можно. Сказал себе, что можно, – и сделал.
– День не задался? – спросил я.
У Эллеке слов не было. Он только процедил:
– Жди меня, – и исчез.
Свин продолжал вопить на одной ноте, как младенец: «уа-уа». Я даже днем с фонарем не нашел бы для него сочувствия, выдержав столько пинков от него и его дружков – причем беззвучно. Видимо, верещать позволительно только настоящим крутым парням, а не раскрашенному педику вроде меня.
Когда мне надоело слушать, я просто ушел. Ну его, Эллеке.