— Опять ты обстрелял всех, Тимофей Егорыч. И как это тебе удается? — не без зависти спросил я. — Слово ты что ли какое заветное знаешь?
Тимофей воткнул топор в доску и, вытерев рукавом рубахи обильно струившийся со лба пот, улыбнулся.
— Так у меня же подсадная, чудо-человек, — ответил он.
— И мы тоже с подсадными охотимся.
— Так у меня же не утка — ахтриса…
— Кто? — не понял я.
— Ахтриса. Чего скажу, то и делать будет.
— Это что-то новое, — не поверил я.
— А вот уж так, — совсем по-детски улыбнулся Тимофей и, повернувшись к сараю, позвал громким, чуть хрипловатым голосом: — Маруся, ну-ка, «кря-кря»!
И, о диво: из-за бревен прямо так и посыпалось:
«Кря-кря! Кря-кря!»
Никогда в жизни своей не слыхал я и не видел ничего подобного.
— Давай, давай, — подбодрил свою подсадную Тимофей. И воздух снова наполнился необычайно звонким, задорным кряканьем. — Я ж говорил — ахтриса!
— Где же ты взял такую? — только и смог выговорить я, совершенно пораженный увиденным.
— Из яйца, — невозмутимо ответил Тимофей. — Нешто еще где возьмешь?
— Больше, конечно, негде, — согласился я, начиная потихоньку приходить в себя. — Выучил-то ты ее как?
— Лаской, — нараспев протянул Тимофей. — Пойди сюда, милая. Пойди, моя карелочка!
Из-за бревен вперевалку вышла уточка и, посмотрев на меня удивительно внимательным черным глазком, не торопясь заковыляла к Тимофею. И до чего же она была хороша! Маленькая, аккуратненькая, чистенькая, как утреннее облачко, с очень ладной, словно точеной, головкой и нежным, голубоватым пробором на крыльях.
— И точно актриса, — невольно вырвалось у меня. — Прямо рисованная вся!
— А то как же, — согласился Тимофей и, намяв в руке хлеба, протянул его Марусе.
Уточка деликатно взяла несколько кусочков.
— Ты бы в работе на нее глянул. Ведь это что делает, воробья и того осадит. А уж селезню ни за что мимо не пролететь. Какой бы осторожный не был, все одно уговорит. Хоть день над ней будет кружиться, а сядет. Ни за что не утерпит. Вот до чего мастерица. И от утки его отзовет и после выстрела подманит! Ты моя любушка! — проговорил Тимофей и осторожно погладил Марусю по головке. Она изогнула шейку и, как мне показалось, не без удовольствия потерлась о шершавую ладонь бакенщика.
Я смотрел на нее совершенно очарованным взглядом и неожиданно даже для себя, будто кто толкнул меня, сказал:
— Тимофей Егорыч, продай утку.
Тимофей на секунду опешил.
— Нешто это рыба глупая? — удивился он.
— Продай утку, — с такой мольбой проговорил я, будто от этой крякушки зависела вся моя жизнь. — Сколько хочешь заплачу.
Тимофей почесал седеющий затылок и совершенно серьезно ответил:
— Об этом больше говорить не будем. Не дело это. А вот ежели очень хочешь, на зорьку могу ее тебе дать. Посиди, послушай. Я в аккурат сегодня нароты[6] на озеро повезу. Домой вернусь только завтра, к обеду. А ты на утрянку можешь идти. Только смотри, осторожней, У нас тут и совы белые, и ястреба… да и браконьеров хватает!
— Что ты, Тимофей Егорович, не беспокойся. Глаза с нее не спущу, — пообещал я. — Все будет хорошо!
— Ну и разговору конец, — рассудил Тимофей и снова взялся за свой топор.
Чтобы не терять времени, я еще с вечера забрал со двора у него Марусю и отправился на берег одного из дальних заливов, где у меня был сделан шалаш. В нем я и решил переночевать.
Спрятав лодку в кустах, я не торопясь добрался до шалаша и, усевшись на куче сухого камыша, прикорнул. Место вокруг было глухое, необстрелянное. Я не боялся, что мой отдых кто-нибудь потревожит, и, хоть не очень удобная была у меня поза, уснул довольно крепко. Маруся, очевидно, тоже спала, так как ее почти не было слышно.
Весенняя ночь коротка. Не успеет погаснуть одна заря, как небо уже вновь начинает белеть, и яркие звезды, так и не догорев, тают в потоках веселого, ясного света. Я не проспал эту пору. Еще в потемках вылез из шалаша и с удовольствием размял затекшие суставы. Во всем теле чувствовался легкий озноб. Но я знал, что это пройдет с первым выстрелом и, подтянув сапоги, усадил в воду Марусю. Она сейчас же отплыла в сторону на всю длину шнурка, которым была привязана за лапку к небольшой, скрытой под водой сидушке, и, дождавшись моего возвращения на берег, энергично принялась плескаться. Я не видел ее. Но знал, что она, как впрочем и все утки, поддев носиком воду, невероятно ловко прокатывает ее через голову вдоль всей спины, повторяя это упражнение до тех пор, пока на спине и на крылышках не будет промыто каждое перышко.