Ф а и н а. Да.
А р т е м К у з ь м и ч. И этих слов она не может мне простить. (С горечью.) Раз так сказал, то, выходит, — мало любил… Совсем не любил! Горе-то, дочка, страшную силу имеет. В один миг переродит человека. Ты об этом помни. И не поддавайся!.. Сыновья ушли и погибли. Такое уж, видать, наше родительское счастье. Разве я этого хотел?.. И она вернулась к своему богу. Все, что я прежде делал, увидела другими глазами. «Ты старую жизнь разворошил! Ты соседа на соседа натравливал! Ты колокола с колокольни скинул!..» (Помолчал.) Доведись сейчас, разве бы я полез галочьим пометом штаны пачкать?.. Не буду врать, что в церкви пулеметы и гранаты хранились. И поп никакой не контра. Смирный. Да ведь нам тут хотелось все переиначить. Ломать — дикость. Согласен. А мы и были дикарями! Нас тысячелетиями в дикости держали! Вот теперь… рояль слушаем. А было время, врывались в барские хоромы и топорами эти самые рояли! Топорами!.. (Замолчал, охваченный сильным волнением.) Что было, то было. Хорошее и плохое. И я не считаю себя несчастненьким! А вот ее послушать — так вся наша жизнь напрасна. Незачем было и на свет рождаться.
Ф а и н а. Что же ты от нее не ушел, когда встретил ту… другую? (Пауза.) Не решился оставить хозяйство?
Молчат, каждый думает о своем.
А р т е м К у з ь м и ч. Вот и вся моя душа. До донышка. Ничего не утаил.
По крыше ударил дождь.
Наконец-то!.. Сразу полегчало.
С улицы слышны чьи-то крики.
Ф а и н а. Никак, Тимофей меня разыскивает?.. Его голос. Я сейчас. (Убегает.)
Артем Кузьмич, оставшись один, прилег на кровать. С крыши, сквозь щель, начинает капать на пол. Артем Кузьмич протянул руку и, набрав полную пригоршню воды, смочил себе лицо, грудь. Улыбается. Еще раз протянул руку. И вдруг она безвольно упала, свесившись с кровати.
Входят Ф а и н а и Т и м о ф е й.
Папа.
Артем Кузьмич не отвечает.
Папа! (Подошла к нему.) Папа! Папа! (Трясет его.) Тимофей!.. Люди!..
Т и м о ф е й. Артем Кузьмич! Артем Кузьмич!..
На крики входит М и н е е в н а.
Ф а и н а. Мама!
Минеевна все поняла, кинулась к мужу и заголосила, но овладела собой и стала истово класть кресты на лоб.
М и н е е в н а. Господи Исусе, владыка небесный… прими душу раба божия без покаяния…
Ф а и н а. Люди!.. Люди!..
В сутолоке уронили с тумбочки динамик, и музыка зазвучала громко, страстно, словно рояль стоит здесь, где-то совсем рядом.
И снова холм. Дождь давно прошел, будто его и не было. Но в воздухе — осень. И люди, собравшиеся здесь, одеты по-осеннему. Стоят кольцом. Тут К о н с т а н т и н с Н и н о й, Г е н н а д и й, Ф а и н а и Т и м о ф е й с сыном М и т е й, М а к с и м с Л ю д о й, Е ф р о с и н ь я. М н о г о к о л х о з н и к о в и какие-то новые л и ц а — видимо, из района и области.
Духовой оркестр играет траурную музыку.
В стороне — М и н е е в н а со с т а р у х а м и и п о п о м. Держат внаклон крест, который им не позволили поставить на могилу. Все расступаются. И перед нами — на склоне холма — обелиск со звездой.
Речи уже сказаны. Кинута последняя горсть земли, и люди уходят, оглядываясь, как бы не веря, что тот, кого они тут оставили, к кому привыкли, не пойдет с ними, шумно разговаривая и смеясь.
Г о л о с а. Кто бы мог подумать…
— Ведь как крепок был!
— Ну уж работал. Себя не щадил. Этакий воз до последней минуты тянул.
— Пожалуй, последний из первых председателей. Из зачинателей-то.
Т и м о ф е й. Пошли, Фая.
Ф а и н а. Постоим еще.
Т и м о ф е й. Митя бы не простыл. Слаб еще. (Снял с себя шарф и укутал сыну шею.) Вот ведь как… Столько лет жили рядом, а только теперь я понял, что это был за человек…
Ф а и н а. Митя.
М и т я. Что, мама?
Ф а и н а. Не забудь дедушку.
М и т я. Не забуду, мама.
Старухи с Минеевной уходят. С ними и поп. Уносят крест.
К о н с т а н т и н. Не думал в такой день вернуться!.. Не думал…
Н и н а. Мы тебя везде разыскивали.