— Это ты, Ашджан, только ты заставила меня сойти с прежнего пути и стать умеренным и осторожным.
— Я?
— Да, ты! Пойми — любые необдуманные действия ничего нам не дадут, а твоя жизнь зря подвергнется опасности. Поверь, она мне дороже, чем моя собственная. Поэтому, прошу тебя, — будь осторожна и не рискуй собою без нужды!
Наклонившись, я поцеловал ее в лоб, вложив в этот поцелуй всю свою любовь и преданность.
XXIV
Так уж, видно, устроен человек — сто́ит обстоятельствам измениться, стоит ему попасть в другую обстановку, и он вскоре меняется сам…
Все вокруг меня резко изменилось. Изменился и я. Но больше всего изменилась моя возлюбленная. Она стала совершенно неузнаваемой: в Ашджан ничего, абсолютно ничего не напоминало Наваим или Бахийю.
Как велика была разница между чувствами, переполнявшими меня вчера, и теми, что я испытывал сегодня!
Неукротимая страсть, охватывавшая меня при виде Наваим, лишавшая меня воли и разума, улеглась, уступила место спокойной неясности, состраданию, преданности, желанию защитить.
Из пылкого любовника я превратился в заботливого жениха, и мы вместе вили наше будущее гнездо. Во мне не осталось ничего от беспечного юноши, растрачивавшего время по кофейням и ресторанам, краснобая и пустомели.
Теперь у меня был план действий. Я поставил себе цель в жизни и твердо решил достичь ее.
«Курсы имени Вафика» были лишь началом, исходным рубежом. В моем воображении они были клеткой, таившей в себе немалый заряд жизненной энергии. Впоследствии она должна была распасться на множество новых клеток, которые имели бы свои особенности, но подчинялись единой цели — благу родины.
Открытие наших курсов должно было послужить толчком к основанию самых разнообразных предприятий, которые мы, пионеры, могли бы использовать для воспитания нового поколения, сильного духом и уверенного в грядущей победе.
Так, по крайней мере, думали мы с моей любимой Ашджан.
Прошло не так уж много времени, и наши курсы были почти готовы к приему первых учениц. Мы заказали специальные красочные извещения и разослали жителям нашего и соседних кварталов. И сразу же к нашему дому потянулись родители, желающие расспросить обо всем поподробнее и записать дочерей в число учениц.
XXV
Как-то мы с Ашджан работали в садике и, утомившись, присели отдохнуть на деревянную скамью. Мы молчали. Я думал о том, что надо бы наметить срок открытия курсов.
И вдруг Ашджан сказала:
— Через две недели день рождения Вафика. Как ты считаешь, не будет ли этот день подходящим для торжественного Открытия?
Я растерянно посмотрел на нее — выходит, оба мы думали об одном и том же.
— Прекрасная мысль! Этот день мы с тобой всегда будем свято чтить. Так и сделаем.
С удвоенной энергией принялись мы за работу, стремясь как можно быстрее закончить все приготовления. Особенно тщательно продумывали мы программу церемонии открытия. Решили, что она должна быть интересной и необычной. Побольше музыки, песен, игр и поменьше речей.
На следующий день Ашджан подошла ко мне взволнованная, с листком бумаги в руке. На нем были стихи. Гордо приподняв голову, она стала читать их, отчеканивая каждое слово:
Я слушал ее потрясенный:
— Как хорошо!
Откинув со лба прядь волос, она сказала:
— Мне хотелось бы переложить их на музыку иисполнить на нашем празднике. Пусть они станут нашим гимном.
— Конечно! А откуда эти стихи?
— Нашла в бумагах отца. Не знаю даже, кто их написал.
Мы взяли напрокат пианино, пригласили аккомпаниатора и стали разучивать с девочками хоровые песни и танцы.
После занятий Ашджан часто собирала учениц под портретом Вафика в большом зале. Она пела и играла с ними, шутила, ласково расспрашивала, как они живут. Отпуская девочек по домам, дарила каждой пакетик конфет, совсем как это делал ее отец.
Девочки быстро привязались к Ашджан. Они полюбили наши курсы, где неизменно встречали радушный прием, внимание и материнскую ласку.
XXVI
И вот наступил долгожданный день.
Я встал очень рано и поспешил вниз.
Едва я переступил порог зала, где должно было состояться торжество, мне в глаза бросился национальный флаг. Им был задрапирован портрет Вафика, висевший в центре зала. Я понял, что именно это знамя держал в руках мальчик в момент своей смерти. Оно было изорвано и окроплено его кровью.