Я и сегодня помню слова мальчишки, который иногда чистил нам ботинки, когда мы сидели в своей кофейне. Как-то он с горькой усмешкой сказал: «Мне бы хоть разок побыть «хавагой»[7], а там можно и помереть!»
II
Мы собирались обычно по вечерам в кофейне на Набережной Восточной гавани. Почти никому из нас не было и двадцати лет.
Усевшись, как обычно, за крайний столик на тротуаре, мы пускались в обсуждение последних новостей. Обмен мнениями проходил живо, но с оглядкой и вполголоса, к тому же, конспирации ради, собеседники старались выражаться иносказательно и весьма туманно.
Несмотря на преследования, мы пытались оказать хоть какое-то сопротивление оккупантам и настойчиво призывали соотечественников бойкотировать их. Нужно сказать, что нам изрядно мешали люди колеблющиеся и малодушные, а также торговцы и все те, кого бойкот отнюдь не устраивал, так как немедленно сказался бы на содержимом их кошельков. Однако это нас не останавливало. Мы считали, что исполняем патриотический долг; нас не смущало то, что на первый взгляд большой пользы наша деятельность не приносила.
Своим предводителем мы избрали аль-Итра, который был самым старшим среди нас, и беспрекословно ему подчинялись. Он принадлежал к консервативной, весьма религиозной семье, был женат, имел детей и любил пофилософствовать. Говорил он хорошо, пересыпая речь стихами и образными сравнениями.
Все мы восхищались его красноречием и ценили его энтузиазм, однако, когда он пускался в нравоучения, невольно переставали его слушать и погружались в свои мысли, устремив взгляд на море. Вокруг нас царил полумрак. Набережную освещало лишь несколько синих фонарей, которые, как щит, заслоняли нас от вражеских подводных лодок и прочих опасностей, грозивших с моря.
При свете этих затемненных фонарей мы и наслаждались вечерним покоем и влажным дыханием моря, расположившись за столиком в облюбованной нами кофейне. Сквозь зевоту внимали мы поучениям нашего друга аль-Итра: «Будьте благочестивы и набожны! Вера дает опору в жизни. Храните ее и просите Аллаха указать вам правильный путь». Здесь он приводил слова поэта:
И еще:
Бейт[8] следовал за бейтом, а нами овладевала тоска — вывести нас из уныния, вернуть к жизни могла теперь лишь «она». Да, только «она»!.
Она возникала перед кофейней в синем полумраке, окутанная таинственностью, очарованием и соблазном. При ее появлении все взоры обращались к ней, и даже наш блестящий оратор умолкал.
Черная мулаа[9] подчеркивала стройность ее девической фигуры. Высокие каблучки сообщали походке особую грациозность.
В то время редко можно было встретить египтянку, расставшуюся с покрывалом, поэтому в каждой женщине, отважившейся на подобный шаг, нам чудилась какая-то особая пленительность.
Она шла, гордо подняв голову, не оборачиваясь, спокойно и уверенно, как идет газель по лесной чаще.
Лицо ее было прелестно. Она никого не удостаивала улыбки и только изредка тихонько улыбалась сама себе.
Она была женщиной легкого поведения, «ночной птичкой». И если по ее виду нельзя было этого сказать, то лишь потому, что держалась она весьма скромно и не выставляла свою красоту напоказ.
Мы провожали ее глазами, и еще долго после того, как она исчезала во мраке, пребывали в сладостном полузабытьи.
Очнувшись, мы снова слышали голос аль-Итра, говорившего, впрочем, без большой уверенности:
— С этим непотребством надо бороться — бороться в первую очередь, прежде чем с англичанами! Необходимо очистить страну от скверны!
Но мы пропускали его слова мимо ушей. Взоры наши были обращены к морю, и перед нами продолжал витать образ девушки в мулаа.
Она исчезала так же внезапно, как и появлялась, да и видели мы ее далеко не каждый день. Сидя с приятелями, я постоянно с нетерпением ждал ее и, если она не показывалась в обычное время, впадал в уныние и тревогу.
III
В тот вечер мои друзья опаздывали, и я сидел в кофейне один. Некоторое время я наблюдал за прохожими и, еще издалека увидев ее силуэт в синем свете фонарей, стал следить за ее приближением.