Зло иногда порождает добро…
Порой прозрачный ручей вытекает из болота, тлеющие угли вспыхивают ярким пламенем.
Вот в чем секрет синих фонарей, если только у них есть какой-то секрет…
I
События, о которых пойдет речь, произошли летом 1916 года. Читатель, наверно, улыбнется: кому интересна такая давность!
Эти события и в самом деле происходили давно, более сорока лет тому назад. Но они так запечатлелись в моей памяти, что иногда мне кажется, будто все это было лишь вчера.
То, о чем вы узнаете из этой повести, оставило неизгладимый след в моем сердце…
Александрия… июль 1916 года.
Великая война, — я имею в виду первую мировую войну, — шла уже почти два года. И ни один человек не мог предсказать, когда она кончится, кто окажется в ней победителем, а кто — побежденным.
Тоска вселилась в сердца людей. К тому времени подводная война достигла своего апогея. Не проходило дня, чтобы газеты не сообщали о потопленных кораблях. Александрию до отказа забили люди, которым был отрезан путь на заграничные курорты Востока и Запада.
А тут еще на город-порт, как саранча, обрушились солдаты английской оккупационной армии. Они разнились и цветом кожи, и обличием, объединяли же их одинаковая военная форма да знамя, под которым они сражались. Мы встречали этих вояк на улицах по утрам и по вечерам. Они расталкивали прохожих, свысока поглядывали на всех, надменные, самодовольные. Опустошали магазины, бесцеремонно теснили египтян в кафе, ресторанах и клубах, всюду занимали лучшие места, предоставляя нам негодовать и возмущаться.
Мы испытывали тяжелый гнет, мы задыхались от унижения. Мандат, навязанный нам оккупационными властями, позорная зависимость от иностранной державы ярмом висели на нашей шее. Мы роптали, не скрывая своего возмущения. И хотя вокруг нас жизнь кипела, мы, граждане своей страны, чувствовали одиночество, уныние и опустошенность. У себя на родине мы оказались чужими! Хозяином был иноземный солдат. Пришельцы держались спокойно и уверенно. Нам же, коренным жителям, оставалось лишь подлаживаться к ним. Чтобы подняться выше по общественной лестнице, завоевать уважение, нужно было первым долгом одеваться по-европейски и, пересиливая себя, говорить на чужом языке.
Я и сегодня помню слова мальчишки, который иногда чистил нам ботинки, когда мы сидели в своей кофейне. Как-то он с горькой усмешкой сказал: «Мне бы хоть разок побыть «хавагой»[7], а там можно и помереть!»
II
Мы собирались обычно по вечерам в кофейне на Набережной Восточной гавани. Почти никому из нас не было и двадцати лет.
Усевшись, как обычно, за крайний столик на тротуаре, мы пускались в обсуждение последних новостей. Обмен мнениями проходил живо, но с оглядкой и вполголоса, к тому же, конспирации ради, собеседники старались выражаться иносказательно и весьма туманно.
Несмотря на преследования, мы пытались оказать хоть какое-то сопротивление оккупантам и настойчиво призывали соотечественников бойкотировать их. Нужно сказать, что нам изрядно мешали люди колеблющиеся и малодушные, а также торговцы и все те, кого бойкот отнюдь не устраивал, так как немедленно сказался бы на содержимом их кошельков. Однако это нас не останавливало. Мы считали, что исполняем патриотический долг; нас не смущало то, что на первый взгляд большой пользы наша деятельность не приносила.
Своим предводителем мы избрали аль-Итра, который был самым старшим среди нас, и беспрекословно ему подчинялись. Он принадлежал к консервативной, весьма религиозной семье, был женат, имел детей и любил пофилософствовать. Говорил он хорошо, пересыпая речь стихами и образными сравнениями.
Все мы восхищались его красноречием и ценили его энтузиазм, однако, когда он пускался в нравоучения, невольно переставали его слушать и погружались в свои мысли, устремив взгляд на море. Вокруг нас царил полумрак. Набережную освещало лишь несколько синих фонарей, которые, как щит, заслоняли нас от вражеских подводных лодок и прочих опасностей, грозивших с моря.
При свете этих затемненных фонарей мы и наслаждались вечерним покоем и влажным дыханием моря, расположившись за столиком в облюбованной нами кофейне. Сквозь зевоту внимали мы поучениям нашего друга аль-Итра: «Будьте благочестивы и набожны! Вера дает опору в жизни. Храните ее и просите Аллаха указать вам правильный путь». Здесь он приводил слова поэта:
И еще:
Бейт[8] следовал за бейтом, а нами овладевала тоска — вывести нас из уныния, вернуть к жизни могла теперь лишь «она». Да, только «она»!.
Она возникала перед кофейней в синем полумраке, окутанная таинственностью, очарованием и соблазном. При ее появлении все взоры обращались к ней, и даже наш блестящий оратор умолкал.
Черная мулаа[9] подчеркивала стройность ее девической фигуры. Высокие каблучки сообщали походке особую грациозность.
В то время редко можно было встретить египтянку, расставшуюся с покрывалом, поэтому в каждой женщине, отважившейся на подобный шаг, нам чудилась какая-то особая пленительность.
Она шла, гордо подняв голову, не оборачиваясь, спокойно и уверенно, как идет газель по лесной чаще.
Лицо ее было прелестно. Она никого не удостаивала улыбки и только изредка тихонько улыбалась сама себе.
Она была женщиной легкого поведения, «ночной птичкой». И если по ее виду нельзя было этого сказать, то лишь потому, что держалась она весьма скромно и не выставляла свою красоту напоказ.
Мы провожали ее глазами, и еще долго после того, как она исчезала во мраке, пребывали в сладостном полузабытьи.
Очнувшись, мы снова слышали голос аль-Итра, говорившего, впрочем, без большой уверенности:
— С этим непотребством надо бороться — бороться в первую очередь, прежде чем с англичанами! Необходимо очистить страну от скверны!
Но мы пропускали его слова мимо ушей. Взоры наши были обращены к морю, и перед нами продолжал витать образ девушки в мулаа.
Она исчезала так же внезапно, как и появлялась, да и видели мы ее далеко не каждый день. Сидя с приятелями, я постоянно с нетерпением ждал ее и, если она не показывалась в обычное время, впадал в уныние и тревогу.
III
В тот вечер мои друзья опаздывали, и я сидел в кофейне один. Некоторое время я наблюдал за прохожими и, еще издалека увидев ее силуэт в синем свете фонарей, стал следить за ее приближением.
Мне казалось, что на меня повеяло ветерком, напоенным ароматами дивных цветов. Она пристально посмотрела на меня загадочными, томными глазами и приветливо улыбнулась. В следующее мгновение мрак поглотил ее, и сколько я ни напрягал зрение, разглядеть ее в ночной тьме не мог.
И вдруг будто какая-то сила толкнула меня. Подгоняемый страстью, я последовал за ней… Догнал… Видимо, она услышала, что я иду по пятам, но не обернулась и невозмутимо продолжала свой путь. Я шагал рядом, вдыхая аромат ее духов.
От смущения я лишился дара речи, чувствовал себя глупым мальчишкой и ненавидел себя за это.
Вдруг она тихо спросила:
— Где твои друзья?
— Задержались что-то.
— А ты не боишься, что они тебя засмеют?
— Нет.
— И хочешь пойти со мной?
— Если позволишь.
— Что ж, пойдем!
И она взяла меня за руку. От ее прикосновения у меня по телу побежала дрожь.
Мы свернули в какой-то глухой переулок. В непроглядной тьме угадывались фигуры одиноких прохожих, неслышно, словно тени, бредущих куда-то. Из окон одного из домов доносились хмельные голоса и бравурная музыка.
Мы направились к этому дому, но у двери столкнулись с английским офицером, который, как призрак, возник перед нами из темноты.