Посетовав на ранние холода, «мужичок» вдруг неожиданно спросил:
— А что это ты серую-то не сбросишь? — Поймав удивленный взгляд Александра, пояснил: — Шинель-то тебе на какого лешего? Домой, поди, идешь… — Потом самодовольно похлопал себя по бедру: — Так оно спокойней…
— К своим иду… К фронту, — с трудом сдерживая себя, ответил Александр.
— Чудак человек, — захихикал «мужичок». — Какой там фронт. Поди сам видал, — и, понизив голос, заговорил, стараясь придать своим словам убедительность: — Дура! Одолел нашего брата немец. Капут. Теперь одно дело — по своим бабам. Поворачивай, друг, назад. От фронта будешь идти — они тебя и не остановят. Домой придешь — жив будешь. Сиди, не рыпайся — тебя и сам черт не тронет. А так… — «мужичок» махнул рукой. — Али жизнь не дорога? Одна-то ведь она?
Александр выругался и замахнулся. «Мужичок» испуганно отскочил в сторону.
— Ну чего серчаешь? Добра тебе желаю… А свои, если даже к ним попадешь, думаешь, по головке погладят? Смотри, как бы не так! Доказывай потом, что ты справный…
— Иди, мразь… — Александр еще раз выругался, повернулся к попятившемуся от него «мужичку» спиной и, не оборачиваясь, пошел на восток. Вдогонку ему донесся визгливый голос:
— Знаем мы таких вояк. Россию прос…, а еще петушатся!
Александр молча стиснул кулаки и ускорил шаги.
Подлая тварь! И откуда только подобная погань берется на нашей земле?! Неужели, гад, не понимает, какой ценой добились немцы своих успехов, что не зря, спасая Родину, столько советских солдат полегло в кровавых боях.
А он сам?
Когда не стало снарядов, когда в бензобаках тягача не осталось бензина, он своими руками взорвал орудие и решил пробираться к своим.
Разве он виноват в том, что сейчас остался один, оказался в стороне от полей сражений?
Нет, врешь! Еще не все кончено, он не сдался и не думает сдаваться.
Вот только надо было обязательно дать в морду той сволочи.
…Затем — как контраст — вспомнилось самое близкое: мать. Она осталась где-то там, позади — слабая, беспомощная старушка. Если жива еще, — как ждет она своего единственного Сашеньку, свою последнюю радость и опору… А сын ее все дальше и дальше уходит от нее на восток, к фронту, который неведомо где, идет по лесам, в которых за каждым деревом его поджидает смертельная опасность. И, может быть, зря все его лишения, муки, эта неизвестная никому, молчаливая, жуткая в своем одиночестве борьба…
Так Александр пролежал до утра, лишь изредка погружаясь в забытье, но тотчас же просыпаясь от холода, зуда, беспокойных лесных шорохов и еще непонятно от чего. И хотя все тело затекло, он ни разе не поднялся, чтобы размяться. Ведь даже пошевелиться — это значит рассеять то крошечное тепло, которое удалось скопить кое-где под шинелью, вновь почувствовать на лице, руках, шее холодные капли дождя, окончательно отогнать дремоту и продлить до бесконечности проклятую ночь, не дающую ни отдыха, ни забвения.
Наконец пришло утро — мокрое, мглистое. Дождь не прекращался, и казалось: во всем мире не осталось ничего, кроме мокрого леса да мельчайших, взвешенных в воздухе капелек воды — холодных, колючих, как иголки. Шинель промокла, тяжело давила плечи. Чтобы согреться, Александр на ходу резко размахивал руками, хлопал себя ладонями по бокам. Подошвы скользили по мокрой листве, с ветвей кустов и деревьев лилась вода. Вскоре насквозь промокли портянки, брюки.
Часа через три Александр выбрался из зарослей на заброшенную лесную дорогу. Видно было, что здесь давно никто не ездил: опавшие листья не были вдавлены в грязь, а плавали в наполненных водой колеях. Он пошел по обочине, с трудом передвигая ноги, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть и прислушаться. Вскоре в просветах деревьев показались строения. Небольшая деревушка казалась вымершей. Не видя ничего такого, что могло бы говорить о присутствии немцев, Александр смело направился через выгон к ближайшим избам. И вдруг у одного из дворов увидел немецкую автомашину. На секунду перехватило дыхание. По-прежнему нудно моросил дождь, за спиной шумел оголенный, неприветливый лес.