Девушка переключает рацию. Но «Утес» молчит.
…Еще затемно комбат с тремя разведчиками из взвода управления ушел на НП. Сколько его коротких команд за эти часы уже повторила Неля, а за ней — старший на батарее, командиры взводов, командиры орудий. Давно порыжела и выгорела свежая трава на брустверах. Трудно двигаться в орудийных окопах — они полны закопченных стреляных гильз. Дышат жаром задранные к выцветшему небу стволы орудий…
И все-таки он вспомнил… Назвал несколько раз по имени и даже один раз ласкательно: Нелечка.
— Утес!.. Утес!.. Я — рябина!.. Я — рябина!.. Вы слышите меня?.. Отвечайте!.. Перехожу на прием… Перехожу на прием.
И вдруг девушка, побледнев, схватилась свободной рукой за наушник.
Нет, нет, этого не может быть! И все-таки это его голос — усталый, далекий, настойчивый. Он твердит и твердит одни и те же слова, одну и ту же фразу…
К окопчику подошел замкомбат, присел на корточки:
— Ну, что там? Есть связь?
«Прощайте, товарищи… Прощай, Неля…»
О! Если бы она могла быть там, рядом. Она заслонила бы его своим телом, отвела бы любую опасность своими руками.
— Что ты молчишь? — замкомбат теребит радистку за плечо.
Девушка хватает воздух и, превозмогая себя, задыхаясь, шепчет:
— Комбат просит огня… Он командует: «Огонь на меня!»
Закрыв ладонями лицо, Неля откидывается к стенке окопа. Ее плечи часто-часто вздрагивают, светлые волосы шевелятся, как будто кто-то невидимый нежно перебирает их ласковыми пальцами.
Когда через минуту оглушительный залп орудий разорвал воздух, девушка вздрогнула и уронила руки. Не чувствуя боли, до крови закусила губу и в тоске и ужасе подняла к раскаленному небу застланные слезами глаза.
Безжалостно палит повисшее над головой солнце. На батарее нечем дышать — горячий воздух насыщен едкой гарью, дымом, пылью. Частые, оглушительные залпы орудий сотрясают землю, и кажется, что она уходит из-под ног; у многих солдат из ушей и из носа идет кровь. Но орудийные расчеты, преодолевая немыслимую усталость, пересиливая душевную боль, мужественно выполняют свой долг, последний приказ своего комбата. И снаряды один за другим грозно и неотвратимо несутся к НП на безымянной высотке, откуда, окруженный врагами, комбат вызвал огонь на себя.
— Огня! Как можно больше огня!
Каждый выстрел разрывающим сердце эхом отзывается в сердцах батарейцев, невыносимой тяжестью и скорбью падает в окоп, где, охватив руками рацию и припав щекой к нагретому металлу, не таясь, навзрыд плачет девушка в выцветшей солдатской гимнастерке.
Туда дороги нет
Осенний лес безмолвен. Лишь изредка откуда-то с востока глухо доносятся раскаты взрывов, стрекотание пулеметов. По бледно-голубому небу тянутся вереницей белесые, с синеватыми тенями по краям облака.
Кажется, что лес мертв. Но это только кажется. Вблизи опушки, среди густого подлеска из молодых деревьев и кустов, притаились люди. Одни лежат на спине, другие — лицом вниз: то ли спят, то ли задумались. И каждый думает о своем — и все об одном и том же: «Что же дальше?»
Лес резко обрывается у крутого западного берега мелкого ручья. За ручьем простирается поляна. Покрытая жухлым разнотравьем и одинокими редкими кустарниками, оторвавшимися от лесного массива, она полого поднимается вверх, к небу, на фоне которого четко вырисовываются силуэты трех танков.
Солдат в лесу немного, они из разных частей, не знают друг друга. После жестоких боев, поспешного отступления, непрекращающихся бомбежек с воздуха они мелкими группами и в одиночку рассеялись по лесам. Потом шли на восток, пока не вышли на эту опушку. И вот дальше идти некуда: лec охвачен затягивающейся мертвой петлей немецких танков и автоматчиков.
Сухой лист падает на руку сержанта Лужина. Он поднимает голову.
Над башней одного из танков четко вырисовывается фигура танкиста. Немец машет рукой, приглашая тех, кто притаился в лесу, к себе.
«Все-таки боитесь, сволочи… А чего теперь вам бояться?..» Сержант вспоминает разбитые, взорванные, брошенные орудия, танки, автомашины, которые остались где-то позади в развороченных окопах, в кюветах, на обочинах большаков, и тяжело вздыхает. Потом достает из кармана твердый, как камень, коричневый сухарь и неторопливо грызет его.
«Что же теперь?..»
Вот уже третьи сутки творится что-то непонятное. День, ночь, и снова весь день в густом потоке автомашин, тягачей, повозок, людей двигался Лужин со своей батареей к Вязьме. В небе десятки чужих самолетов. А со всех сторон днем — черный дым, по ночам — зарево пожарищ: справа, сзади, слева, впереди…