Матвей достал из кармана кисет с самосадом, неторопливо скрутил «козью ножку», закурил.
Прошло около получаса, и вот в сенях взвизгнула дверь, заскрипели половицы. В комнату вошло двое немцев. За ними боком проскользнул Иван Михеев, крепкий рябоватый мужик, накануне войны вернувшийся в село из исправительно-трудового лагеря, где отбывал наказание за кражу колхозного сена. Матвей встал, кивнул головой.
— Здравствуйте.
— Гутен таг!
— Присаживайтесь, — Матвей указал рукой на скамью.
Один из немцев — в красноармейской шапке-ушанке и коричневых деревенских катанках— отошел к печи и маленькими заплывшими глазами стал шарить по комнате, как будто искал в ней что-то им забытое. Другой, высокий и поджарый, в сероголубой фуражке с кокардой и черными наушниками, стащил с узкой руки перчатку, вынул из кармана портсигар и, раскрыв его, протянул Матвею.
— Курить.
Матвей взял сигарету, поблагодарил. Иван Михеев потер руки.
— А мы к тебе с делом, Матвей.
Офицер чиркнул зажигалкой, прикурил и протянул огонь Матвею.
— Мне сказаль, что вы большой майстер делайть кароший тулюп, — начал немец, тщательно выговаривал русские слова и рассматривая белый пепел на конце сигареты.
Матвей пожал плечами.
— Какой уж там мастер?
Офицер продолжал, не слушая Матвея:
— Немецкий зольдат нушен теплый русский тулюп. В России ошен холодно.
— Йа, йа, кальт, зимна, — поддакнул другой немец, унтер-офицер, и подвинулся ближе к Варваре.
— Вы, — продолжал офицер, — будете работать для немецкий армия… Понятно?.. Будете делайть тулюп из овшина. Мы будем карошо… — офицер запнулся, подыскивая нужное слово.
— Платить, — робко подсказал Иван.
— Да-да… платить… Деньги… Немецкий марка и ваш… — офицер щелкнул пальцами, — рупь…
Унтер оторвал взгляд от высокого бюста Варвары и похлопал ее по плечу:
— Русский матка карош, — и, подморгнув, поднял вверх указательный палец.
Варвара резко отстранилась от него и исподлобья зло сверкнула глазами. Немец засмеялся и похлопал ее по упругим бедрам.
— Гут, гут… Немецкий зольдат аух гут.
Матвей крепко стиснул в пальцах сигарету:
— Да кто это сказал, что мы овчинничаем? — и покосился в сторону Ивана.
Староста не смутился:
— Брось, Матвей. Что уж говорить… Лучшего тулупника во всем районе не сыщешь.
Офицер пристально посмотрел на Матвея.
— Вы будете работайть. Немецкая армия заставит тебя работайть.
— Да что я… — развел руками Матвеи.
— Ты будешь делать двенадцать русских тулюп.
— А где я на них овчин наберусь? — хмуро спросил Матвей.
— Овшин? Овшины мы будем тебе давайть.
— Да и инструмента хорошего нет у меня…
— Инструмент?.. Майстер долшен хабэн инструмент, — теперь нотки угрозы звучали в голосе офицера. — Тулюп долшен быть ошен карош. Ты будешь отвечайть голова.
— Не чуди, Матвей… Заработаешь… — вмешался Иван.
— Мы будем карашо платить. Немецкий армия ошен богата.
— Еще бы, — искоса глянув на тонкую и грязную шинель немца, проворчала у печи Варвара.
— Я тебе всегда говорил, что с ними жить можно, — шепнул Матвею Иван.
Офицер криво улыбнулся, отрывисто бросил: — Шульц!
Унтер резко повернулся, хлопнув пятками, вытянулся, широко отставив в стороны локти, прижав ладони к бедрам и, задрав подбородок, вперил взгляд на офицера.
Лейтенант что-то быстро по-немецки сказал ему и слегка кивнул головой Матвею:
— До свиданья…
Потом медленно натянул на пальцы перчатку и вышел из комнаты. За ним последовал Иван, к чему-то сказавший «гут», и, еще раз хлопнув Варвару по округлому бедру, выбежал немец в красноармейской шапке-ушанке.
— Ух, кобель немой, — кинула вслед Варвара. Посмотрев на стоящего в раздумье мужа, сердито добавила: — Нравится, как твою бабу щупают… Эх, тетеря!
Матвей сплюнул на пол, швырнул к дверям, где лежал березовый веник, потухшую сигарету, медленно подошел к окну. Мимо проехали сани с сидящими в них немцами. Офицер сидел спиной к передку, закрыв глаза.
«О тулупчиках, поди, размечтался», — подумал Матвей, но промолчал.
…С раннего утра и до поздней ночи Матвей резал большими ножницами лохматые овчины, курил немецкие сигареты и что-то мурлыкал под нос. И целые дни, не умолкая, причитала Варвара:
— Связался ты, старый дурень, с этими иродами. А мне люди проходу не дают. Только и слышишь: «Чтоб у твоего Матвея руки поотсыхали. Пусть бы замерзали себе фрицы окаянные». — Она ловко меняла ухваты, зло дергала чугунки, расплескивая воду, и из печи, шипя, валил густой белый пар. Из него и доносился ее голос, ворчливый, раздраженный: — Залепить бы тебе с ними заодно глаза дерьмом, что они тебе носят.