А Матвей, не обращая внимания на причитания жены, сидел у окна на низеньком табурете и, далеко вынося иглу, крепко сжатую в грубых, коричневых от никотина пальцах, сшивал куски овчин.
Как-то, лежа в постели, Матвей спросил Варвару:
— Ты что, жить спокойно не хочешь?.. Слава богу, они хоть нас не трогают.
Варвара резко повернулась к нему спиной.
— Пропади он пропадом такой спокой… Люди на фронте с немцем воюют, а ты тут с ними дружбу завел.
Матвей попытался было возразить, но Варвара не стала слушать и сильно толкнула его. Матвей крякнул и поцеловал жену в шею. Варвара заплакала.
Тогда он встал с постели и долго ходил по комнате. Но так ничего и не сказав больше, лег и долго еще ворочался с боку на бок, как будто его мучило что-то невысказанное.
После этого вечера Матвей почти не разговаривал с женой. Но в его отношении к ней появилось больше заботливости и внимания.
Даже кое-какую работу по дому он пытался делать сам. Однако Варвара недовольно принимала его участие в домашних делах, а когда замечала, что он собирается подмести пол или пойти за водой, сердито вырывала у него из рук веник или ведро.
Повадился навещать Матвея Иван Михеев. Он по-приятельски похлопывал его по спине, садился напротив и наблюдал за спорой работой Матвея. Часто говорил о том, что наконец-то хоть немцы наведут на русской земле порядок. Матвей слушал его молча, а на неоднократные предложения зайти «побаловаться первачком» неизменно отвечал отказом:
— Посля как-нибудь… Вишь, работа спешная…
Ивана он не любил и не особенно пытался скрывать это.
Изредка наезжали немцы. Они одобрительно кивали головами, щупая мягкую овечью шерсть, давали Матвею сигареты. Потом уходили, стреляли на улицах и во дворах кур, шарили по избам и, как правило, забирали у кого-нибудь если не корову, то овцу.
Когда привязанная к розвальням овца, пробегая мимо Матвеевого окна, жалобно блеяла, Матвей хмурился и старался не глядеть на Варвару.
Однажды к Матвею, которого теперь никто не навещал, зашел бывший колхозный сторож дед Прокофий. Он вытер пестрыми варежками слезящиеся глаза, стер с усов и бороды иней, перекрестился перед висевшей в углу большой иконой и присел на сундук рядом с Матвеем.
— Шьешь все…
— Как видишь, — ответил Матвей. Уколов иглой палец, он добродушно выругался.
— Колется? — наклонив голову и внимательно рассматривая Матвея, спросил дед.
— Колется…
Оба замолчали. Потом дед Прокофий возобновил разговор:
— Д-да… Шьешь все-таки.
— Что ты, дед, забубнил все — шьешь да шьешь. На-ка, закури лучше. — Матвей протянул деду зелененькую пачку сигарет.
Прокофий внимательно осмотрел ее со всех сторон, вынул из нее сигарету с золотой каемочкой, понюхал, вложил обратно в коробку и вернул Матвею.
— Я уж лучше нашего… русского.
— Ну, а я сигаретку, — и в первый раз за последние дни Матвей улыбнулся. — Чудак ты, дед. Кури, коль дают.
— Сам ты чудак, чтоб похуже не назвать… Я вот хоть и чудак, говоришь, да людей своих не продаю… Было время — охранял колхозный амбар. А теперь им шиш, — и показал Матвею дулю. — Пусть их черт сторожит.
Матвей засмеялся.
— Ой, уморил, дед… Нужен ты им больно… Как варежки в Петров день. Хлеб-то они и без тебя устерегут.
Улыбка на лице Матвея исчезла, растворившись к густой рыжеватой щетине, покрывающей щеки и подбородок. Дед разозлился.
— Без меня или со мной, да вот не продался им за кусок… — дед сочно выговорил крепкое слово и сердито толкнул пачку сигарет.
— А ты, дед, гляди, зубастый, — улыбнулся Матвей и потрепал старика по плечу.
Дед Прокофий оттолкнул его руку и вдруг выпалил:
— Шкура ты, Матвей.
— Да ну… — подчеркнуто удивился Матвей.
— Бога хоть постыдись, коль перед людьми не совестно. Русский ты человек аль нехристь какой?
— Русский, дед, русский… Самый что ни на есть русский человек… Вот крест святой, — перекрестился Матвей.
— Так что же ты перед поганым немцем хвостом виляешь?
— Стало быть, я собака по-твоему?
— Да уж как есть, — дед запнулся и, видимо, смутился.
Матвей сердито посмотрел на деда Прокофия, и искорки смеха, бегавшие в его глазах, исчезли: глаза стали жесткими, сухими.
— Вот что я тебе скажу. Старик ты вроде неплохой… Только знай: иногда человеку хуже, чем собаке, бывает. Ее хоть незаслуженно не корят. А теперь иди, дед. Работа у меня спешная.