Из писем матери, когда она наконец снова возвратилась домой, я узнал, что Ирина осталась где-то на Урале, куда она эвакуировалась с родными. А клен мой вырос, окреп, стоит цел и невредим. Мне было приятно знать это, но одновременно в памяти почему-то выплывали невеселые есенинские стихи:
Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись под метелью белой?..Однако жизнь есть жизнь. И как все мои однополчане, я исправно нес нелегкую армейскую службу, в свободные часы в своей землянке читал книги, изучал английский язык и ждал приказа о демобилизации.
Годы, годы…
Сейчас Ирина совсем не похожа на бойкую, стройную девчонку, которую много лет назад я впервые поцеловал у посаженного мною клена. Ей за тридцать, ее фигура потеряла девичью стройность и гибкость. У нее двое детей, заботливый муж, живет она давно уже в другом районе города.
Я вернулся домой в ту же квартиру с балконом во двор.
В детстве мне приходилось смотреть на перила балкона снизу вверх, задирая голову: теперь они мне по пояс. Но тот мальчонка с красным галстуком на шее и в нечищенных, с ободранными носками ботинках, который весь день бегает во дворе, очень напоминает мне мое детство. И не потому, что это мой сын…
Вчера вечером я вышел на балкон покурить. Сын стоял внизу с девочкой в коротеньком белом платьице, той, что живет в нашем подъезде. Меня они не заметили. Но я отчетливо слышал, как он говорил ей — очень убежденно и уверенно: да, он непременно полетит на космическом корабле на Луну и там, на самой высокой лунной горе, установит красный флаг с серпом и молотом.
Девочка одобрительно кивала светлой головкой, а клен ласково ронял листья, как и в далекие-далекие дни моей юности, когда мы с Иринкой тоже мечтали о будущем.
Я смотрю на посаженное мной дерево не сверху вниз, хотя стою на балконе. Ветви клена широко раскинулись над ставшим совсем маленьким двором, поднялись выше крыши дома. Когда-то казалось: я живу на третьем этаже — это так высоко!
А сейчас?
Да, годы, годы…
Танк
Мы оба смотрим на грозно устремленный вперед ствол пушки, на массивную бронированную башню, на ребристые траки гусениц, провисшие под своей тяжестью.
И вдруг я слышу:
— Папа, купи мне такой большой танк.
— Зачем он тебе, малыш?
— Я буду убивать фашистов.
Да, это сказал он. Никто не объяснял ему, что такое фашизм. Он не знает, что такое война, и вряд ли осознает такое понятие, как смерть.
И тем не менее он это сказал. Значит, уже твердо усвоил: война и фашизм — это очень плохо. А ему всегда говорят: плохого быть не должно.
Что ответить ему? Сказать: убивать нельзя? Но я сам стрелял в фашистов. И так же готов поступать всегда. И я молчу. А сын нетерпеливо теребит меня за руку, ожидая ответа.
…Он не знает, что такое фашизм и что такое война. Ему недавно исполнилось три года, и над его головой всегда спокойное небо Родины.
Он идет рядом со мной, маленький человек. Все окружающее для него необычайно интересно, полно непонятного нам, взрослым, смысла и добра.
Мы проходим мимо небольшого сквера. Там, среди кружевных акаций, поднятый на высокий бетонный постамент, замер, как будто бы готовый в любую минуту вновь стремительно рвануться вперед, сокрушая на своем пути врагов, тяжелый танк. Один из тех, которые первыми ворвались в наш город, освобождая его от фашистских захватчиков.
Мимо проходят люди — мужчины, женщины, дети, старики. Одни торопятся по своим делам, другие неторопливо прогуливаются. В этот солнечный день люди не хотят думать о войне, многие вообще не помнят ее…
Но у подножья постамента, как обычно, лежат букеты живых цветов. Сейчас это тюльпаны, и трепетный весенний ветер ласково шевелит их огненно-красные лепестки.
* * *Примечания
1
Ручной жернов.
(обратно)