— Пошли…
Лина поднялась ему навстречу.
— Павлуша, вот хорошо! У тебя есть деньги? Если через перевал, — мне не хватит…
Павлуша посмотрел на нее и вспомнил: ведь это она плакала, когда во всем лагере не нашлось ей ботинок по ноге и она не могла идти на первые скальные занятия; и потом Матвей Иванович куда-то ездил специально их доставать.
Это было давно. Теперь и не верилось, что Лина могла плакать.
— Конечно, есть, Лина. Только они на хранении. Я сейчас сбегаю в бухгалтерию. Тебе сколько?
— Рублей пять… Или десять. Можешь?
— Могу, могу, — торопливо сказал Павлуша и почувствовал, как рушатся последние надежды. Ему-то теперь во всяком случае не идти к морю…
По дороге в бухгалтерию на него чуть не наскочил стажер-инструктор, мчавшийся откуда-то на занятия.
«Ага, — подумал Павлуша, — опаздываешь. Теперь тебя макнут».
У стажеров был заведен порядок: если кто-нибудь опаздывал на занятия больше десяти минут или набирал эти роковые десять минут, опоздав несколько раз, несчастного опускали во всей одежде в реку, обеспечив, конечно, безопасность, и при этом говорили:
— Р-раз… дв-ва… тр-ри… Не опаздывай!
Это называлось — «макнуть».
Впрочем, «макали» редко. Опозданий у стажеров почти не было.
В бухгалтерии набилось много народа. Получали паспорта, корешки путевок, билеты, деньги, выписывали продукты на дорогу. Бухгалтер Иван Павлович, привычный ко всему, одновременно выписывал накладные и путевые листы, щелкая на счетах, но не отвечал ни на какие вопросы. Иногда только он поднимал очки на лоб, удивленным взглядом окидывал окружавших стол альпинистов и говорил:
— По оч-череди… — Очки у него при этом падали на нос. И как бы ставили точку после сказанного.
— Иван Павлович, — протиснулся Павлуша к столу, — мне надо десять рублей. Срочно.
— Зачем?
— Ну как зачем? Надо.
— Сегодня уезжаешь?
— Нет.
— По оч-череди, — сказал Иван Павлович.
Наконец Павлуша получил десятирублевую бумажку и побежал искать Лину. Он нашел ее в клубе у почтового шкафа с разложенными по буквам письмами и телеграммами.
— Вот, — сказал он Лине, — возьми.
— Нет, Павлуша, не надо. Я получила телеграмму. Поеду домой.
Павлуша облегченно вздохнул. Лина посмотрела на него удивленно. Он смутился. Как это трудно бывает иногда объяснить. Ведь не потому же он обрадовался, что теперь не надо отдавать деньги…
В последний вечер в клубе было очень много народу. В первой комнате толпились у прощальной стенгазеты. Она была посвящена зачетному восхождению. Какая-то девушка переписывала в тетрадь стихи Жени Птицына и страдала оттого, что ее толкали.
В одном конце зала, где вчера были танцы, а позавчера заседала комиссия по приему норм на значок, Саша Веселов играл с Колей Петровым в настольный теннис. Оба они волновались. Играли «на мусор»: проигравший выбывает. Человек пятнадцать сидели в очереди, поворачивая головы вправо-влево, вслед за мячом, и страстно желали, чтобы кто-нибудь скорее проиграл.
В другом конце болельщики обступили бильярд. Игроки ходили вокруг с киями, выбирая шар поудобнее.
Несколько команд играло в балду.
Павлуша, передавая под столом в руку Лины гривенник и наклоняясь к ней, говорил:
— Ты, Лина, в будущем году…
— Р-руки на стол! — кричал капитан команды противника.
— И-и-и… хоп! — командовал Женя Птицын, и десять ладоней с грохотом опускались на стол, — с грохотом для того, чтобы заглушить звяканье гривенника. Команда противника должна была угадать, под которой ладонью из десяти он находится. Пять пар глаз сверлили Павлушины руки. Где монета? Дело серьезное. Не отгадаешь — придется всей команде пролезть под столом, под хохот зрителей и выигравшей команды.
— Ты в будущем году при… — снова начинал Павлуша.
— И-и-и… хоп! — командовал Птицын.
Трах! Гремели ладони. Лина посмотрела в глаза капитану команды противника, а потом на мгновение покосилась в сторону Павлуши и наклонила голову:
— Да, конечно, приеду.
— Здесь монета! — заорал капитан. — Павел, поднимай руку!
Павлуша поднял. Пусто…
— Под стол, — засмеялась Лина, — под стол!
До отбоя оставалось минут пятнадцать. Из палаток доносились приглушенные голоса. Луна отражалась в бассейне, как в море, серебряной дорожкой.
Вниз уходило ущелье. За ближними черными склонами вставали другие, а там, далеко, всё сливалось в дымчато-голубом лунном свете, и горы и небо. Лишь снежные шапки вершин будто висели в воздухе, как видение. Было по-ночному тихо и торжественно…