Дед Шатун наконец заговорил, распаляясь все больше, поскольку Мохов отошел уже далеко.
— А ты кто такой мне угрожать? Видывали мы таких. А если затор от твоего самоуправства образуется?! Сплав станет?! Тогда как?.. — Дед Шатун обернулся к лесорубам, ища поддержки. — Ишь рассовался своими кулачищами! Да я…
— Ты бы дал ему, дед, раза… — ехидно предложил кто-то.
А что? — горячился старик, не понимая подвоха. — Ежели приставать будет, дам. Несмотря что я низкорослый.
Лесорубы расхохотались.
— Пойдем-ка, Иван Афанасьевич, лучше попаримся. А Мохов, он не на тебя злой. Ты не серчай, — сказал, обняв Шатуна за плечи, моторист Шухов.
Лесорубы возвращаются с делянок и лесосек по субботам. На улицах, в магазине, на почте — везде народ, но больше всего — в бане. Она стоит на берегу реки и с утра дымит, как пароход перед отплытием. Внутри жара, почти как в мартеновской печи, плеск воды, стук деревянных шаек, гул голосов. Смывая недельный пот, пильщики, обрубщики, сплавщики, мотористы обсуждают события последних дней.
В поселок приехала геологическая партия и нанимает рабочих. Платят хорошо: чуть не в полтора раза больше, чем можно заработать на лесосеке.
— А кто к ним пойдет? — говорит сплавщик Коркин. Он ожесточенно скребет намыленную голову. Мыло течет по лицу. Глаза у него закрыты. Он разводит руками. — Я вот говорю, — кто к ним пойдет?
— А ты бы не пошел? Платят подходяще, — отзывается окутанный паром Шухов.
— Как же, пойду! Три месяца поработаешь, а потом они уедут — и топай вспять на делянку. Примите, мол, дезертира. Как без меня со сплавом управились? Не затерло ли? А мне скажут: «Нет, что вы, Семен Петрович, управиться-то управились, но мы со всем удовольствием… Обратно вас примем и премию выпишем…»…
— Премию-то, поди, не выпишут…
— Вот то-то. Потри-ка мне спину, Пашка. Да подюжей. На, возьми мочалку…
Заговорили о Мохове: правильно или нет сняли его с бригадиров. Кто говорил — за дело, кто — мол, напрасно. Поднялся шум. Но пришел сам Мохов, и все смолкли. Зачем бередить человека?..
Старик Порхунов вышел из бани последним. Уже стемнело. Ночной ветер приятно освежал разгоряченное лицо старика. Он остановился, придерживая большими, плохо гнущимися пальцами расползающийся сверток с бельем, и поднял голову, вглядываясь в темные, но такие знакомые ему очертания гор. Слева — перевал Чигордалы. Он, Шатун, когда немцы заняли этот перевал, нашел обход и провел там партизан. Так и зовут с тех пор их путь Партизанской тропой. Вон ущелье Псыша. Там, почти на вершине Аман-Каи, лежат каменные деревья, облепленные каменными же раковинами. Шатун водил туда московского профессора. Очень он восхищался.
А там, над делянкой, поднимаются сейчас черные, а днем пятнистые скалы. Странные это скалы. На луне или на солнце не заблестят, а в пасмурные дни иногда будто засветятся радужным светом. Лес обступил их кольцом, а на скалах — ни деревца, хотя в других местах деревья растут чуть ли не прямо из камня. Снега на них зимой не бывает. То ли тает, то ли не держится. И то сказать, — они отвесны. Это, пожалуй, единственное место в окрестных горах, где Порхунов не был. Лет тридцать тому назад его друг черкес Чекмезов сказал: «Старики говорят, — там горные духи живут. Человеку туда нельзя». Порхунов не послушал. Вскинул мешок, взял ружье и пошел. Недаром ведь его и прозвали Шатуном. У подножия Пятнистых скал откуда-то свалился камень и ударил по ноге. Кость не перешиб, но Порхунов насилу приполз домой.
Старик так ясно себе представил и жаркий день, когда он лез по каменному ступенчатому ложу ручья, и то место у подножия скал, покрытое оранжево-красными камнями с черными пятнами, как будто он вчера только вернулся оттуда. И вдруг ему нестерпимо захотелось снова вскинуть на плечи мешок с припасом и пойти ранним утром посмотреть-повидать знакомые места.
«Геологи, они походят, — подумал Шатун. — Но пути-то им не знакомы… — Шатун развеселился. — Не знакомы, куда там!..»
Девочка лет тринадцати потянула Шатуна за рукав.
— Дед, а дед, пойдем домой! Мать ужинать собрала. Тебя ждем.
— Пойдем, Верунька, пойдем.
Шатун хотел погладить внучку по голове, но она увернулась. Старшая сестра сделала ей прическу — в клубе вечер, — а дед мог испортить…
За воскресенье Степан Мохов не исправил своего служебного положения. Он ходил объясняться к начальнику лесопункта Фомичеву, там вспылил, стукнул легонько по столу кулаком и сломал столешницу.