Следующий день мало отличался от предыдущего. Разве что у Филиппыча прибавилось хлопот с батюшкой. Испугавшись реакции на капельницу накануне, старый водитель стал присматривать за новым соседом. Годами тот был, конечно, моложе, а вот здоровье-то подкачало. А может, дело и не в здоровье. Судя по всему, он смирился с неминуемой смертью. Поэтому в те часы, когда кашель хоть немного, но успокаивался, он, закрыв глаза, безучастно лежал на кровати, не двигаясь и пугая Филиппыча.
— Божественный? Ты не молчи там! Говори чо-нибудь, — просил Пётр Филиппович.
— Какой я божественный… Грешник убогий, — не открывая глаз, отвечал батюшка.
— Грешник, говоришь. Не закатывай тогда глаза да не пугай меня. У меня батарейка, сердце слабое. А ты пугаешь. Раз грешник, надо жить, я слышал, у вас не полагается без исповеди уходить. Грехи, поди, тяжкие?
Батюшка долго молчал, Филиппыч завозился, и тот ответил:
— Уныние — тяжкий грех.
— Во-от! А ты полёживаешь, унылый. Открывай глаза, рассказывай мне што-нить. Тебе сколь лет?
— Немного за сорок, — нехотя ответил священник. — Уже пожил. Как вас зовут-то?
— Чо? Пожил он! Ты в два раза меня моложе. А нюни распустил! Даже меня подняли на ноги! Тебя там твои старухи в церкви ждут. Меня одна моя, да и то я переживаю. А тебя — целый табун. Да ты вперёд меня домой полетишь, только ряса будет заворачиваться. — Филиппыч разошёлся не на шутку. — Петром меня зовут, Петром Филиппычем. И я не я буду, если тебя на ноги не поставлю, или я не Пётр.
— Апостол? — первый раз улыбнулся батюшка.
— Сам ты апостол. Я шофёр. Вот до тебя на этой кровати мужик лежал. Почти твой ровесник. Толстый такой. Начальник какой-то, я не запомнил. Не успел лечь, сразу заныл: «Помру я. У меня давление высокое». И што ты думаешь? Помер ведь!
Батюшка приподнялся и заинтересованно посмотрел на Филиппыча.
— Помер! Потому што задачу себе поставил: помереть. И ты туда же: воля Божия. Какая воля, если эти остолопы не спросили, на что у тебя аллергия?
— Это и есть воля Божия.
— Это у нас ещё легко болезнь протекает. Кислородную маску не дают, как другим, на полсуток. В реанимацию не волокут. Вставать, ходить чуть-чуть можно. Щас капельницу снимут — гулять с тобой пойдём. Я тебе покажу кое-что, — доверительно произнёс старый водитель, который в моменты, когда отступали кашель и боль, совершал короткие разведвылазки.
После капельницы, несмотря на сопротивление батюшки, старик прихватил его под локоток и подался из палаты в коридор, где потихоньку слонялись те, кого «корона» отпускала. Двери палат в коридор были распахнуты. Филиппыч прокуренным пальцем показывал вправо:
— Видишь, старухи вокруг стола сидят, чай третий раз пьют? Вот… Чо побледнел? Мутит? От вида еды? Нормально. Скоро сам запросишь есть. Дальше пошли. Во, видишь, слева четырехместка? Клали туда самых молодых. Троих вынесли! А почему? А потому што крылышки опустили: всё, мол. А старухи чо? А старухи спорят, когда правильно рассаду садить, в феврале или в марте. Разницу сечёшь, отче?
В палате Филиппыч заставил батюшку лечь на живот и делать дыхательные упражнения, которые им показал врач на обходе.
— Полагаю, достаточно, — устало сказал батюшка.
— Ты посмотри на него, полагает он. Ты по сколь минут кажин день молишься?
— Часами. При чём тут это?
— При том, батюшка! Это сильнее молитвы. Разработаешь лёгкие, будешь молиться и петь, что вам там полагается. Нет — сипеть будешь, и то коротко. Спишут тебя с поста. А позанимаешься, помолись-ка, отче, за наших девчат. Ох, и мучаются они с нами. Сомлели там в этих маскхалатах, в масках, в очках. Бедняжки…
Вспотевший, обессиленный священник упал лицом в подушку, но потом, откашлявшись, снова занялся дыхательными упражнениями.
— Пётр, а сам-то почему… не занимаешься? — через силу прохрипел своему физмучителю.
— А мне бы курнуть. Это б дело, конечно. А попыхтеть я ещё попыхчу. Разведаю, где бы курнуть можно, терпеть уже сил никаких нет. Старухе позвоню, а потом пойду в разведку.
А потом сарделькоподобным своим пальцем сноровисто набрал номер телефона, отвернувшись к окну, произнёс:
— Нинок! Ты как там без меня? Дрова не таскай помногу, по два-три полешка, ладно? В магазин не ходи, харчи всё одно свои есть. Не, долго не буду, тоскливо тут. Бабы бравые? Есть, куда им деваться. Бурятка одна особо приглянулась, бравенькая, прям бросился на неё! Нин, конечно, шучу. Только курить охота. Ладно, не ворчи.