Заглушив мотоцикл, подался в дом и неожиданно услышал всхлипывания жены. Она сидела на высоком пороге дома. Закутав руку, как ребёнка, прижала её к груди и, баюкая, причитала:
— Чо делаетца-то? Чо делаетца…
— Што случилось? Обварилась? А? — бросился к ней Николай.
— Я вроде руку сломала, Колька-аа-а, — ещё горше заревела она.
Перепугавшись, Николай присел возле неё, аккуратно распеленал руку. Так и есть: неестественный изгиб и отёк руки ниже локтя не оставляли сомнений: рука сломана.
— Как же тебя, Нин, угораздило? — расстроился он. Жалко её было, дурёху. Сама себя довела с этой свадьбой до беспамятства.
— Как, как… На ровном месте запнулась на кухне, Бог твой меня, видать, наказал.
— Чо он мой-то? — Оба они знали, что бабкина икона висела в доме больше для порядка, как положено.
— Да об половичок возле стола зацепилась тапком и улетела через табуретку, вон туда, куда хлеб-то улетел. Реву сейчас и думаю, неужто Бог сразу и наказание придумал? А? — Она с таким испугом посмотрела на мужа, что у того душа зашлась:
— Да не придумывай ты, дурочка моя. Просто ты на нервах. Не заметила этот половик, будь он неладен. — Осердившись, схватил половичок, открыл двери и швырком выбросил его через сени прямо в ограду.
— Все мысли у тебя об этой свадьбе, вот и проглядела. Собери мало-мальски манатки[2]. Поедем в больницу. Можа, загипсуют и отпустят, а может, и положут. Или покажи, где чо достать, я сам соберу, — спохватился он.
Через полчаса уже ехали в больницу. Жена стонала, когда машину трясло, и Николай старался ехать как можно спокойнее. Как он и предполагал, в больнице одним посещением не обошлось.
После рентгеновского снимка и осмотра хирургом Нину положили в стационар. Он помог разместиться, занес сумку с вещами, и неловко помогал ей прилечь и укрыться.
— Чо теперь со свадьбой-то? — всхлипнула она, морщась от боли.
— «Чо-чо!» Стряпать будешь с одной рукой да столы накрывать, — прервал он. — Далась тебе эта свадьба.
Через недельку Нину выписали домой с уродливым гипсом, захватывающим и плечо, и локоть, и полторса. Не понравилась она Николаю. Странная какая-то стала. Глаза бегают, смотрит подозрительно на всех.
Ещё в машине дотошно стала расспрашивать, что о них говорят люди.
— Кто мы такие, чтобы о нас говорить? — удивился он.
Добравшись до дома, занёс вещи, усадил Нину за стол, в надежде, что, попив чаю с родного колодца, очутившись в своих стенах, станет она прежней. Пусть даже и ворчливой — он привык. Только бы не было этого странного выражения глаз, которыми она вглядывалась в него, в окна, в зеркало у порога. Но Нину не отпускало.
Она долго подозрительно всматривалась в хлеб на столе, потом отодвинула его в сторону и заговорщицки прошептала:
— Ножик возьми и порежь сам. Мне нельзя.
— Понятно дело, неловко одной рукой. Я не сообразил, — схватился он за нож и хлеб.
— Не-е-е, ты не понял, — опустила она голову и заплакала. — Это из-за того хлеба…
— Нина! Не пугай меня! У тебя просто сломана рука! Что с тобой? — всполошился он, жалея, что не посоветовался с врачами сразу, в больнице. Видел ведь её глаза, незнакомые, будто внутрь себя смотрела. Может, какие лекарства от нервов бы дали.
Нина замолчала, утихла. А потом порывисто, как ребёнок, ещё раз всхлипнула.
— Брякнула не подумавши, не городи лишнего. Мнительная ты стала с этой свадьбой, честное слово! Выпей чайку и приляг, отдохни. Хорошо? А я пойду корову подою, задержался, покуда ездили с тобой.
Пока жена лежала в больнице, доить пришлось, конечно, ему. Большого ума не надо, с детства матери помогал, да и тут порой приходилось, когда Нине некогда было. Взяв с вешалки старый халат, вышел на веранду. Прихватив подойник, пошёл в стайку, где уже требовательно подавала голос Чайка. Укрыл колени халатом, сел под корову. Первая струйка молока звонко по-птичьи цвиркнула о дно ведра и потом начала перекликаться с другой. Будто две невидимые в темноте пригона птицы переговаривались негромко и умиротворённо. Вздыхала о чём-то корова, оглядываясь на Николая. А потом стала вредничать, уже в конце дойки, тревожно переступала с места на место, пришлось задержаться. Накидал сена в ясли. Зашёл на веранду, процедил молоко, сполоснул марлю и вывесил её на веревочку у крыльца. Войдя домой, тихонько заглянул в зал — и обомлел. Резанула по глазам перекинутая через головку кровати верёвка, и неловко сидящая на полу Нина, уже набросившая петлю на шею.
На непослушных ногах бросился к ней Николай, трясущимися руками вызволил голову из петли, прижал к себе.