Перед самой вершиной жандарма стенка стала отвесной.
Я видел снизу, как Андрей ощупывал скалу справа, слева, вверху, насколько доставали руки.
Щелей не было. Крюк не забьешь. Он попробовал обойти этот участок справа. Не вышло. Зацепки, на которых он держался, были маленькие, еле заметные, и я прекрасно понимал, как напряжены были мышцы ног и рук Андрея. Долго выдержать такое напряжение нельзя.
— Спускайся! — крикнул я. — Бес с ним, с этим жандармом. Поищем другого пути.
Андрей висел распластавшись на скале и, не поворачивая ко мне головы (это могло нарушить равновесие), ответил:
— Выдай веревку, пойду без крюка… В случае… Протрави больше, задержусь на нижнем. Пошел… — И, не дав мне что-нибудь сказать, Андрей мягко выжался на правой ноге, нашел какой-то ничтожный упор для левой, перехватился правой рукой… Я видел, как она съезжала с гладкой опоры…
Сердце у меня забилось о ребра. Уже сейчас, если он сорвется, то пролетит не меньше полутора метров до нижнего крюка. А там, хорошо — веревка выдержит, иначе…
Андрей, конечно, ни о чем не думал. Когда лезешь, некогда раздумывать. В общем, он вылез. Трудно сказать как. Не в этом дело. Он забрался на жандарм и исчез. Веревки не просил — значит, не двигался, но и мне не командовал: «Пошел!»
Я догадался. Он просматривает путь дальше. Наконец его голова показалась над жандармом.
— Спускаюсь! — крикнул он; и я понял, что дальше по гребню не пройти. Он спустился и мрачно предложил:
— Давай закусим.
Мы молча поели.
— Пройти-то можно, — наконец заговорил Андрей. — Но,— он показал головой на жандарм, — так же. Дня два проползешь.
Солнце пригревало. Облачко на Зубре растаяло, и снежный купол вершины вовсю сверкал в голубом небе. Было похоже, что эта проклятая вершина посмеивается над нами.
— Знаешь что? — спросил Андрей, вставая. — Пойдем там.
Он не назвал Чертова перевала, но я прекрасно его понял.
— Это авантюра.
— Нет, — задумчиво сказал Андрей, — это не авантюра. Я уже давно наблюдаю. В ясные дни сыплет там примерно с двенадцати дня до трех и потом ночью. А сейчас, — Андрей посмотрел на часы, — семь. Если мы к одиннадцати выскочим на перевал, — все в порядке. Дальше путь ясен. Риск, конечно, есть…
Несмотря на все расчеты Андрея, идти Чертовым кулуаром было жутко. Солнце сюда не попадало. Здесь было дико и мрачно. Со стены Зубра с гулким шипением и шлепанцем спадали ручьи. Иногда они отрывались от скалы и летели в воздухе. Снег в кулуаре, смешанный с обломками скал, будто перепахал какой-то сказочный гигант.
Мы шли на полной веревке и волокли за собой красные лавинные шнуры. Если засыплет, чтобы можно было найти.
Никогда раньше я не чувствовал себя таким маленьким и ничтожным по сравнению с этим воистину дьявольским нагромождением скал, снега. Тишина, царившая в кулуаре, была угрожающей, коварной. И мы невольно шли быстро и молча. Говорить не хотелось.
На перевал вышли в начале одиннадцатого; и, когда уже лезли по восточному гребню к вершине, в кулуаре началось…
Мы видели, как наверху от карниза отделилась глыба чистого бело-голубого снега и медленно начала скользить по склону. Потом, набирая скорость, летела вниз, рассыпалась в лавину, подхватывала с выступов камни и неслась в кулуар.
Над кулуаром клубились облака снежной пыли; там все клокотало и ухало. Будто кипел этот холодный адский котел.
— Да, — серьезно сказал Андрей, — помогли бы нам с тобой лавинные шнуры. Как же!..
Путь по восточному ребру тоже был не ровной дорогой, но около часу дня мы уже приближались к вершине. Начинала сказываться высота. Слегка шумело в голове, появилась тяжелая усталость. Резкие движения заставляли болезненно биться сердце. Особенно трудными показались последние метры.
Надо сказать, мы взяли с Андреем не один десяток вершин, но никогда так не радовались.
Обнявшись мы целовали друг друга, как подруги, встретившиеся после долгой разлуки.
— Ты орел! — хлопал меня по плечу Андрей.
— Нет, ты орел! — хлопал я его по плечу.
Андрей начал дурачиться.
— Что мне орлы, — говорил он. — Я над орлами смеялся. Если б меня понесли, я б еще выше забрался.
С Зубра было видно все. Мы узнавали вершины, на которых побывали раньше. Они казались отсюда, сверху, какими-то маленькими и легкими. Все перевалы, весь хребет, насколько можно охватить взором, вставал перед нами вздыбленным морем снега и скал. Долины рек виднелись отчетливо, как на топографической карте. А на юге сине-голубым миражем лежало море. Сквозь дымку улавливались очертания чужого, далекого и, должно быть, знойного берега. Турция!..
— Мерзнешь, мокнешь, лезешь — только посматривай, чтоб не свалиться, — философски говорил Андрей, — а заберешься — тут тебе и награда. И какая… Я тебе скажу, Николай. Люблю стихии. Горы, море, тайгу, степь… Но горы, конечно, больше… — спохватился он.
Мы соорудили тур. Опорожнили банку сгущенки и положили в нее записку. Мол, были. Погода хорошая. Привет следующим. И пошли вниз…
Нельзя не сознаться: мы радовались, что утерли нос этому гладкому баварцу Цвангеру. Каково-то будет у него выражение лица, когда он обнаружит наш тур?
Совершенно измученные, добрались мы до леса и даже не имели сил, чтобы сварить ужин. Поели сухарей с шоколадом, запили водичкой из ручья и забрались в мешки. На рассвете мимо нас прошли баварцы, но мы спали как убитые.
В лагере нам не поверили. То есть все соглашались, что мы были на вершине, но высказывали сомнения: на Зубре ли?
Андрей обозлился, нагрубил уполномоченному, который недвусмысленно сказал:
— Не верю, что Зубр можно сделать за один день! Не верю!..
— Ну и дьявол с тобой. Не верь, — сказал Андрей. — А мы сделали…
Весь день мы просидели на горячих валунах у речки. Стирали носки, нежились на солнце, слушали, как шумит вода, а иногда видели, как светлой тенью мелькала в реке форель.
Баварцы вернулись через два дня. Молча, строем, как солдаты, они прошли к своим палаткам, а Цвангер и еще один пришли в наш лагерь.
— О, — сказал он уполномоченному, — мы поздравляйт русские альпинисты. Вот записка. — Цвангер протянул нашу записку уполномоченному, у которого от изумления округлились глаза. — Разрешите пожать ваши руки, — продолжал Цвангер. Он заученно улыбнулся и двумя своими руками взял ладонь Андрея. — Я приятно удивлен. Оказывается, в России есть карошие альпинисты.
Андрей вытащил свою руку и сказал:
— В Баварии тоже…
К нашему удивлению, Цвангер не казался расстроенным. Это было непонятно. Ведь цель его экспедиции была именно в том, чтобы взять Зубр первым.
Второй баварец поздравлял нас кисло, и в глазах у него горела злоба не злоба, но раздражение. Когда они вышли, Цвангер сказал ему по-немецки:
— Что ты злишься, Ганс? Мы свое дело сделали, — и довольно улыбнулся.
Тогда я не понял смысла этой фразы…
Прохоров замолчал. Костер уже совсем потух. Лишь под слоем пепла теплился огонь. Было холодно.
— А потом? Потом поняли? — торопливо спросила Лина.
— Андрей с Худяковым через несколько лет с ним опять встретились…
— Расскажите, пожалуйста.
— Нет, ребята, — сказал Прохоров, поднимаясь. — В другой раз. Сейчас уже отбой. Спокойной ночи.
Угли в костре залили, и все разошлись по палаткам. Скоро над лагерем и над горами осталась бодрствовать только луна. Да река бушевала в темноте…
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КАТЯ!
Немного выше лагеря от реки отделяется блуждающая протока. Она течет в тени среди кустарника, под корнями пихт или прячется в высокой траве. Характер у нее непостоянный. Неделю-другую ее торопливые воды бегут по одному руслу, а потом вдруг исчезнут и появятся там, где их вовсе не ждали.
Протока — родное дитя горной реки: она также устилает свои многочисленные ложа камнями и, рассердившись после дождей, ворочает их и волочит вниз; здесь тоже есть водопады и кипящие пеной водовороты, но маленькие и не страшные — вода здесь не ревет, а звенит, булькает, журчит на разные голоса, сливающиеся в дремотное добродушное бормотание…