— Я не у вас спрашиваю, — обрезал его начспас.
Роззи молчала. Фермер отвернулся. Солнце било в глаза и мешало ему смотреть прямо.
— Так как?..
Джон сказал:
— С рюкзаками. А какое это имеет значение?
— Вам не ясно?
— Нет, не ясно.
— Он у меня попомнит, этот мистер, — прошипел Миллионер на ухо Роззи. Она поморщилась:
— В самом деле?..
У Роззи вдруг куда-то исчезла ее непроницаемая холодность. Сейчас, под взглядами двух сотен восторженных глаз, она была действительно очень красива. Ее лицо освещала добрая, немного смущенная улыбка. Совсем другой была эта девушка.
Юра смотрел на нее и чувствовал, как у него растет и растет та самая зубная боль в сердце, о которой когда-то писал Гейне.
Этот вечер был необыкновенным. Удаль и мастерство «джонов» воодушевили всех. В палатке с откинутой полой, у бассейна, вокруг бильярдного стола опытные альпинисты рассказывали случаи из своих восхождений, в которых они, что греха таить, нарушали формальные положения, но все, слава богу, обходилось благополучно.
Новички жадно слушали, как в сплошном тумане, при сумасшедшем ветре, в таких условиях, когда ходить категорически запрещается и надо отсиживаться, группа значкистов второго года вместо одной вершины взяла три.
— Вернулись в лагерь, докладываем, подаем записку. Начспас говорит ледяным голосом: «Не там были». Мы — вторую записку, а у него глаза на лоб: «Это что же такое?!» Мы — третью…
Все засмеялись, представляя, какое выражение лица было у начспаса.
Джон сидел на перилах веранды за стулом, на котором расположилась Роззи. Уже стемнело. На западе взошла луна. По лагерю кое-где вспыхивали огоньки папирос, слышались взрывы смеха. На ступеньках веранды и вблизи в тени деревьев сидели и стояли, напряженно вслушиваясь, новички и значкисты. Джон рассказывал о вершинах Центрального участка. Кое-кто из разрядников и инструкторов там бывал и время от времени, из законного желания об этом напомнить, вставлял несколько слов:
— Я знаю это место. Его и на кошках с трудом пройдешь. Лед там натечный. Кошки не держат. Мы полдня мучились.
Джон усмехнулся:
— Такие места надо брать ходом. Если будешь организовывать страховку, — и день пройдет. Мы шли час. Ты не дашь мне соврать, Роззи?
— Не дам, Джон.
— Спасибо, — сказал Джон. — Мы в «Узеньги» за полсмены «сделали» семь вершин, и каких. А здесь за четыре дня на один пуп слазали.
— А это, — спросил Коля Петров, показывая на Опоясанную, которая суровой грозной стеной нависла над лагерем, — это не вершина?
— Мы ее, — посмеиваясь, сказал Миллионер, — в тирольках сделаем.
— В тирольках? Да вы знаете, как там прихватить может? У нас не Центральный участок.
— Пари? — спросил Миллионер вызывающе.
Петров обозлился.
— Идет.
— Вы с ума сошли? — сказал Саша Веселов. — Какое тут, к черту, может быть пари! Тоже мне, англичане прошлого века!
— А вы, сэр, собираетесь доложить начальству? — ядовито осведомился Миллионер.
— Очень мне нужно! — вспылил Веселов. — Если захочешь голову ломать, это можно сделать ближе. Незачем тащиться на Опоясанную. — Веселов отвернулся и вдруг сказал: — Смотрите, она смеется!..
Освещенная луной, вершина Опоясанной светилась. Действительно казалось, что она улыбается доброй, снисходительной улыбкой. Мол, расшалились ребята.
Прозвучал гонг на ужин.
На веранде зашевелились. Спор спором, а ужин ужином.
— И что же, мистер? Каково ваше решение? — спросил Миллионер у Петрова, спускаясь с веранды.
— Согласен.
— Только смотри, — жестко сказал Миллионер, — потребуем все, что захотим.
— Не пугай.
После ужина Джон и Роззи ушли гулять по залитой лунным светом дороге к поляне Зубров. Фермер, сложив свои громадные руки на коленях, чего-то ждал, сидя на камне, откуда была видна эта дорога. Организм Миллионера снова потребовал танцев, и он вместе с Юрой долго отбирал пластинки, которые позволяют хоть что-нибудь «изобразить».
Вскоре над лагерем заскрежетали звуки, которые заставили Фермера вздрогнуть.
Когда, уже после отбоя, на дороге показались темные фигуры Роззи и Джона, Фермер встал, ушел в палатку и с трудом залез в спальный мешок, накинув на плечи свитер. В лагере не было мешка ему по росту.
Джон, раздеваясь, сказал:
— Выходим в пять. Погода как будто ничего. Слышишь, Фермер?..
Фермер молчал.
Они не вышли. Ночью с моря приползли туманы и залегли в горах. Утреннее солнце не могло пробиться на землю. Водяная пыль сыпалась с низкого неба. В сыром воздухе глухо шумела река, да и другие звуки, возникая, быстро гасли, будто их кто-то прикрывал подушкой. Ветра не было. С деревьев лениво падали крупные капли. Освобожденные листья вздрагивали и снова склонялись под тяжестью накапливающейся влаги.
Юра проснулся до подъема, вышел из палатки в трусиках и ботинках на босу ногу, осмотрелся и понял: восхождения отменили, Роззи провожать не надо, скальные занятия не состоятся и вообще все плохо.
Бр-р! Его передернуло от сырости и огорчения.
Из-под веранды навстречу Юре вылез лопоухий щенок Жандарм, с надеждой во взоре. Жандарм не без оснований рассматривал каждого альпиниста как косвенное средство утоления своего неистребимого голода.
Он встречал возвращавшиеся с восхождений группы на подходах к лагерю и, как страус, глотал все, что ему давали: корки хлеба и остатки масла, томатную пасту и сахар, лук и даже маринованный болгарский перец. Размышлять было некогда: в лагере существовали и другие собаки.
Кроме того, этот щенок был пустобрехом. Он лаял с одинаковым усердием на занимающихся физзарядкой альпинистов, в том числе и на тех, кто его кормил, на движок, который по вечерам начинал работать, и просто так, когда ему что-нибудь мерещилось. В свободное от этих занятий время Жандарм спал на поляне перед клубом или под верандой, в зависимости от метеорологических условий.
Юра вернулся в палатку. Спальный мешок еще сохранял соблазнительное тепло. Но Юра не поддался искушению. Он взял ножницы, нитки, сапожную иглу и свои единственные брюки, в которых он приехал в лагерь, и отправился в бытовую палатку.
Жандарм выбрался из своего укрытия, болтая ушами, затруси́л за ним.
В бытовой палатке не было стула, но это не имело никакого значения. Юра, что-то примеривая, приложил свои брюки к ногам и потом залез на стол, устроился поудобнее и взял ножницы.
За приоткрытой полой палатки виднелись бассейн с вышкой, лагерный флаг, безвольно облепивший мачту, мокрая драночная крыша столовой. Из трубы шел дым.
В лагере было тихо. Юра не подозревал, что только за полчаса до того, как он проснулся, «джоны» переругались с начспасом, потому что он не разрешил им выход.
Джон доказывал, что туман, окутавший горы, — это препятствие для слабонервных и что, пока они дойдут до ледопада, облачность разойдется.
Роззи сказала, что Прохоров был бы неплохим воспитателем в детских яслях. Миллионер заявил, что здесь не лагерь, а пансион для лиц престарелого возраста. Прохоров все это выслушал, повернулся и ушел в свой домик.
Сперва Юра отрезал повыше колена одну брючину, потом вторую. Когда одна из них упала на пол, Жандарм рванулся вперед.
— Дурак, куда в тебя лезет? — удивился Юра, торопливо слезая со стола, чтобы успеть вовремя схватить брючину. — Иди на кухню. Может, что-нибудь и перепадет. Хапуга.
Новички и значкисты строились на завтрак, и Женя Птицын потрогал Юрины тирольки.
— Шикарная вещь… — Мистер Птичкин пошевелил пальцами, как ножницами. — Сам?..
— Сам.
— Колоссально, — с уважением заметил Женя. Помолчав, он вдруг спохватился: — А в чем домой поедешь?
Когда наступают на мозоль, это редко кому нравится. Юра сердито ответил:
— Отстань! Тебе какое дело?
Часам к одиннадцати, как и предсказывал Джон, в облачности появились просветы. На несколько минут выглянуло солнце. Жандарм с раздутым брюхом развалился на подсохшей траве у спуска к бассейну и блаженно спал.