Дотемна шла работа на сплаве. Штабеля моховских бревен таяли.
— Ого-го! — радостно кричит мокрый, с непокрытой головой, в растерзанной рубашке, Мохов. — Свалива-ай!..
Одно за другим плюхаются в воду метровые в поперечнике бревна. Река их подхватывает и стремительно мчит вниз. По-прежнему хлещет дождь, гром перекатывается в невидимых горах над головой, по скалам бегут мутные потоки и врываются в реку. Сплавщики ворочают рочагами. Лес идет…
К ночи ливень стих, перешел в ровный затяжной дождь. Шатун расположился на новом месте. Поставил на косогоре палатку, а сам сидит под пихтой и ждет. Вокруг льется вода, но под пихтой сухо. Густые ее лапы не протекают. Шатун даже развел костер. «Придут — обсушатся», — думает он. Пар идет от его ног, от одежды. Реку не видать, но она тут, рядом, — ревет грозно и неумолчно.
В темноте проносятся бревна, стукаясь о камни: «бомм… бомм…»
— Простое дело — бревно, — разговаривает сам с собой Шатун, складывая в костер пихтовые сучья, — а сколько в нем трудности: свали, окоруй, разрежь, сплавь. — Он прислушался: — Кажись, геологи идут… — И поднялся навстречу.
ЗАМЕСТИТЕЛЬ ЧАБАНА
Кроме красивых и, что говорить, чересчур пышных и шумных курортов, на Черноморском побережье Кавказа есть и тихие уголки. Это или рыбачьи поселки у моря, где вдоль галечного берега всегда растянуты на просушку сети, а домики прячутся в непроходимых чащах гигантской кукурузы, или древние селения в устьях горных рек с узкими улочками и сложенными из камня заборами, над которыми щедро свешиваются ветви отягощенных плодами фруктовых деревьев.
В одном из таких селений я и познакомился с Виссарионом-младшим. Он был единственным и любимым сыном моей хозяйки и отъявленным девятилетним разбойником. Виссарион-старший, отец Виссариона-младшего, погиб в Венгрии, у озера Балатон, и его увеличенный в самой лучшей фотографии Сухуми портрет в ореховой рамке висел в парадной комнате.
Когда я въехал в эту комнату на правах постояльца, Виссарион-младший ходил за мной и смотрел, как я устраиваюсь в их доме. Его внимание привлекли ледоруб, горные окованные ботинки и главным образом небольшая складная подзорная труба, которую я беру с собой в горы, чтобы просматривать подступы к вершинам или наблюдать издалека за турами.
— Эт-та замечательна, — говорил Виссарион, рассматривая в перевернутую трубу знакомые ему предметы, ставшие необычайно далекими.
А когда я остановился перед портретом Виссариона-старшего, в лице которого мне почудилось что-то знакомое, — может быть, и встречались где-нибудь на войне, — мальчик встал рядом.
— Хороший у тебя был отец, — тихо проговорил я.
Виссарион гордо сверкнул заблестевшими глазами и торопливо вышел из комнаты.
Кровать была высокая, с огромным количеством перин и подушек, которых я, из-за привычки спать на твердой земле, не люблю. Мне приходилось каждый вечер в несколько приемов перетаскивать их на стол, а утром водружать на место.
Зато прямо с кровати я видел в окно верхушки деревьев (дом стоял на горе), белую кайму прибоя, небо и море, в безветренные дни до того одинаково синие, что различить, где кончается одно и начинается другое, было трудно.
На рассвете меня разбудили какие-то странные звуки. Кто-то царапался под открытым окном. Оберегаясь от сырости, дома в здешних местах строят на высоких кирпичных столбах-подпорах, и забраться с земли к окнам жилого этажа невозможно. По узкому карнизу, идущему вокруг здания на трехметровой высоте, бродят иногда только кошки.
Я и подумал, что это вышел на свою утреннюю прогулку хозяйский кот. Но ошибся.
В окне появилась маленькая коричневая рука и уцепилась за подоконник, затем вторая… Прошла минута, наконец снизу осторожно поднялась взлохмаченная голова Виссариона-младшего.
В его черных глазах было выражение тревоги и отчаянной решимости.
— Курыца хочишь? — спросил он громким шепотом, убедившись, что я не сплю. — Три рубля. Хароший курыца. Хочишь?..
Я понял, что Виссарион предлагает мне участвовать в какой-то незаконной торговой операции. Слишком необычны и таинственны были время и способ, к которому он прибегнул; слишком невероятна была разница между действительной стоимостью курицы и теми деньгами, которые он у меня требовал. Кроме того, я подозревал, что своих кур у Виссариона не было. Значит…
Все время, пока я об этом, спросонья, раздумывал, Виссарион напряженно смотрел мне в рот, ожидая ответа. Вероятно, его ноги не доставали до карниза, потому что голова постепенно опускалась, но он делал судорожные усилия и, упираясь пальцами ног в дощатую обшивку, снова приподнимался над подоконником.
— Хочишь?..
— Нет, Виссарион, — твердо ответил я. — Не хочу.
И вдруг я сообразил, что этот негодный мальчишка может сорваться.
— Подожди, — сказал я и поспешно встал с кровати, собираясь втащить его в комнату. Виссарион презрительно посмотрел на меня; голова его опустилась, и руки одна за другой исчезли с подоконника. Я подошел к окну. На карнизе никого не было. Только утреннее солнце щедро разливало свой золотой свет на пустынные еще улицы поселка, на верхушки деревьев, на остатки смутно розовеющего над морем ночного тумана — на всю землю.
Одевшись, я спустился в сад. Мать Виссариона хлопотала у летней печурки во дворе. Из трубы прямо в небо поднимался сизый дым. Точно такие же столбы дыма вырастали и над соседними садами. Куры разгуливали по дорожкам, склевывали опавшую алычу и не подозревали, какую участь готовил Виссарион по крайней мере одной из них.
Я вышел на улицу, осмотрелся и увидел Виссариона. Он мрачно сидел на каменном заборе, обхватив руками колени. Над ним свешивались широкие трехпалые листья и дымчато-синие плоды инжира.
— Для чего же тебе надо три рубля? — спросил я.
Виссарион молчал. Он даже не шевельнулся и не повернул глаз в мою сторону. Я чувствовал себя неловко.
— Тебе эти деньги очень нужны?
Виссарион поднял нос к небу и вздохнул:
— Канэчна.
— Так возьми, — обрадовался я, полез в карман, достал деньги и протянул ему.
Он гордо посмотрел на меня с высоты забора.
— Нет.
Я растерянно стоял с протянутой рукой, а Виссарион невозмутимо возвышался надо мной, будто не он, а я хотел продать ему чужую курицу, будто не ему, а мне нужны были эти три рубля.
Наконец я сообразил, в чем дело.
— Хорошо. А ты поможешь мне собирать камни на пляже? Будешь работать. Согласен?
— Почему нет? — оживился Виссарион. — Согласен.
Мать ушла в колхозные сады на работу, а мы с Виссарионом отправились на пляж. У меня есть давняя привычка привозить домой с гор и с моря красивые или редкие камни. Я объяснил Виссариону, какого цвета, с каким рисунком и какой формы гальки мне нужны, и он принялся за работу.
Вскоре он натаскал такую гору галек, что мне пришлось, отсортировывая, многие из них выбрасывать. Виссарион огорчался:
— Зачем бросаешь? Оч-чень интересный камень. Сматры…
Потом мы купались. Виссарион прекрасно плавал и нырял, доставая со дна раков-отшельников и, наконец, получив свои честно заработанные три рубля, убежал.
На другой день Виссарион исчез с утра и не явился к обеду.
Вечерний ветер навел на море муаровую рябь. Солнце опускалось за дальний мыс.
Очень медленно тянулось время. В доме было тихо. Сквозь закрытую дверь из соседней комнаты пробивались звуки тикающих ходиков.
Я знал, что мать Виссариона сидит там, положив руки на колени, и прислушивается: не стукнет ли калитка.
Надо было что-то делать, — но что?
Наконец она не выдержала и вошла ко мне.
— Виссариона нет. Много раз обед согрела. Совсем холодный снова. Вы, конечно, деньги ему не дали?
Я смутился.
— Дал. Три рубля. Но, понимаете…
— Это очень плоха, — сурово сказала она.
«Так-так, так-так», — говорили ходики.
— Пойду, — пробормотал я. — Буду искать…