Впереди показались какие-то строения, обнесенные высоким темно-зеленым забором. Машина свернула с шоссе, проехала мимо забора, затем миновала странный участок, выложенный квадратными бетонными плитами, и резко замедлила скорость на площадке, составляющей примерно сто квадратных метров, вокруг которой были скалы, и казалось, дальше пути нет, — тупик. Но в правом углу квадрата неожиданно открылась узкая лента шоссе, достаточная для того, чтобы проехала одна машина в ту или в эту сторону, а метров через пятьдесят «пантера» вошла в тоннель. Он не был освещен, ехали как будто на ощупь, и Гард понял, что посторонний водитель здесь шею сломает, и только тот, кто наизусть вызубрил все повороты и зигзаги, сможет беспрепятственно проехать. Наружу машина выскочила так же неожиданно, как и нырнула под землю: сразу, в одно мгновение, появился выход — ровный овал, наполненный чистым голубым небом. Еще сто метров по бетонным плитам — и «пантера» остановилась перед массивными воротами, обшитыми стальными листами.
Никто не вышел к ним навстречу, не задал никаких вопросов и не потребовал пропуска. Створки ворот бесшумно разошлись, и машина въехала на территорию того, что они, вероятно, и называли «зоной». Затем ворота так же бесшумно закрылись, отрезав обычный мир от Гарда, вернее, Гарда отрезав от него.
Ощущение какой-то ирреальности происходящего не покидало комиссара полиции. Оно возникло еще утром на пляже, когда он выложил дурацкие полотенца не менее дурацким крестом и стал ждать неизвестно чего. Во всем этом было что-то от фарса, от придуманной игры, от той дешевой детективности, которую Гард не терпел, потому что никогда не встречался с ней в жизни. Если учесть при этом, что полотенца, крест, человек с мольбертом, Худой, и этот мрачный тоннель, и створки стальных ворот, и «зона» — все это имело отношение к совершенно непонятному исчезновению детей с генетическим кодом АЦХ, — если учесть все это, можно понять Гарда, который нравственно и духовно был готов сейчас к продолжению таинственностей, а не к тому, что чей-то громкий голос добродушно провозгласит: «Стоп! Продолжение съемки завтра. Всего хорошего, господа!»
В действительности ни юпитеров, ни декораций вокруг не было. Была таинственная вилла, исполненная в старинном стиле — со стрельчатыми окнами и множеством резных башенок, — а из дверей виллы вышел к «пантере» пожилой господин в форменной одежде, напоминающей то ли одежду швейцара из Национального банка, то ли охранника из оперы «Казнь жизнью», недавно поставленной труппой Марчелло Пиронелли.
— Добрый день, — сказал охранник-швейцар спокойным голосом. — Прошу.
Мольберт остался в машине, а Гард в сопровождении Худого и старика поднялся по трем ступенькам. Они прошли с десяток метров темным коридором и очутились в просторной комнате без окон, но ярко освещенной лампами дневного света. Худой молчал, засунув руки в карманы брюк, а старик близко подошел к Гарду.
— Простите, — сказал он почти равнодушно, — оружие.
И протянул раскрытую ладонь.
Пистолет был спрятан у комиссара во внутреннем потайном кармане пиджака и находился точно под мышкой. Раздумывать о том, отдавать его или нет, было бы ошибкой. Гард по себе знал, что малейшая задержка в этом деле всегда производит невыгодное впечатление. Или — или — или, но без раздумий! Конечно, с пистолетом он бы чувствовал себя уверенней, но это была логика полицейского детектива, а не разведчика, в роли которого Гард теперь оказался. Отдать? Какие могут быть сомнения! Они и сами вооружены, чего бы тогда Худому держать в карманах руки, и пистолет у Гарда воспримут как должное, тем более что прежде он принадлежал Бобу Лангеру.
Все эти мысли шли параллельно с тем, что делал комиссар. Автоматическим движением руки он вытащил блестящую игрушку, подбросил ее на ладони и протянул старику рукояткой вперед. Старик, даже не глядя на пистолет, сунул его в отворот мундира, а Худой тут же освободил карманы от собственных рук.
Дверь, обитая черной кожей, отворилась.
В небольшом помещении, напоминающем контору обычного коммерческого предприятия, за письменным столом, отгороженным от вошедших стойкой, сидел чиновник. Иначе его трудно было назвать, глядя на грязно-серый будничный костюм, обильно посыпанный у воротника перхотью, и кожаные подлокотники на рукавах. Лет ему было не более пятидесяти, выражение лица скучающее, пальцы в чернилах. Всей пятерней он почесал редкие седые волосы на шишковатом черепе и посмотрел на Гарда равнодушным взором.
— Присаживайтесь, — сказал он, выдержав паузу.