В Далласе эти совершенно чужие Кинтане люди тыкали пальцами в снимки, указывая на ее сходство с чьей-то двоюродной сестрой, тетей или бабушкой, абсолютно уверенные в том, что, раз она приехала, значит, ощущает себя частью их клана.
По возвращении Кинтаны в Нью-Йорк начались регулярные звонки от матери, которая сначала категорически противилась воссоединению сестер («Как можно воссоединиться с тем, кого до этого в глаза не видел?» — придирчиво вопрошала она), а теперь явно испытывала нужду вернуться к событиям, приведшим к усыновлению. Мать обычно звонила утром, когда Кинтана собиралась выходить на работу. Кинтана не хотела резко обрывать разговор, но не хотела и опаздывать на работу, особенно потому что Elle Décor (журнал, в котором она служила фоторедактором) проводил сокращения штатных сотрудников и угроза лишиться места была вполне реальной. Она обсудила ситуацию на сессии с психотерапевтом. После сессии написала матери и сестре, что «быть найденной» («Меня нашли» — так она теперь говорила знакомым, которые еще не были в курсе) оказалось «не так просто», что все произошло «слишком быстро», что ей нужно «сделать глубокий вдох», все обдумать, пожить какое-то время «привычной» жизнью.
В ответ она получила письмо, в котором мать сообщала, что не хочет чувствовать себя обузой и отключает телефон.
В этот момент я поняла, что усыновление всех толкает на иррациональные поступки.
Мать Кинтаны, сестру Кинтаны, меня.
Даже саму Кинтану.
Когда она говорит «Меня нашли» в отношении ситуации, перевернувшей с ног на голову привычный миропорядок.
Когда называет Николая и Александру «Никки и Санни», а фильм про них — «бомбой».
Когда описывает «сломатого человека» в таких пугающих подробностях, что холодок бежит по спине.
Когда доверительно признается, что с тех пор, как ей стало пять, «сломатый человек» перестал ей сниться.
Недели через две после того, как мать объявила, что отключает телефон, Кинтана получила еще одно письмо — не от матери и не от сестры.
Появился кровный отец из Флориды.
С момента, как она осознала, что живет в приемной семье, до момента, как ее «нашли» (то есть по меньшей мере три десятилетия), Кинтана много раз спрашивала нас про «другую» маму. В детстве так ее и звала — «другая мамочка»; когда подросла, стала говорить: «Другая мать». Спрашивала, кто она и где живет. Спрашивала, как она выглядит. Всерьез подумывала о том, чтобы ее разыскать, но в конце концов отказалась от этой затеи. Джон однажды спросил Кинтану, когда та была еще совсем маленькой, что будет, если она встретится с «другой мамочкой». «Обниму мамочку одной рукой, — сказала Кинтана, — а другую мамочку — другой рукой. И скажу: „Привет, мамочки!“»
Но никогда, ни разу она не спрашивала про отца.
На семейном портрете, который она себе мысленно нарисовала, отца почему-то не было.
«Каким долгим и странным оказался путь к нашей встрече»[59], — говорилось в письме из Флориды.
Кинтана не удержалась от слез, дойдя до этих строк.
— Надо ж такое, — сказала она со всхлипом, — он еще и фанат Grateful Dead.
Потом три года никаких писем. И вдруг телефонный звонок.
Сестра посчитала необходимым сказать Кинтане о смерти их брата. Причина была неясна. Что-то с сердцем.
Кинтана ни разу его не видела.
Конечно, могу ошибаться, но, по-моему, он родился в тот год, когда ей исполнилось пять.
С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.
Насколько я знаю, это был последний разговор двух сестер.
Когда Кинтана умерла, сестра прислала цветы.
Сегодня зачем-то решила перелистать дневник, который на протяжении всего учебного года она вела по заданию преподавательницы английской литературы в выпускном классе Уэстлейкской женской гимназии. «Читая Джона Китса[60], сделала потрясающее открытие», — так начинается очередная тетрадь (страница датирована 7 марта 1984 года, запись под номером 117 с момента начала дневника в сентябре 1983-го). «В поэме Эндимион есть строка, в которой отражается мой теперешний страх жизни: превратится в прах[61]».
Запись от 7 марта 1984 года на этом не заканчивается: дальше Кинтана полемизирует с Жаном Полем Сартром и Мартином Хайдеггером об их понимании пропасти, но я быстро теряю нить ее рассуждений: машинально, безотчетно, ужасаясь самой себе, мысленно вношу исправления, словно она все еще учится в Уэстлейкской гимназии и попросила проверить свою работу.
59
Парафраз строки «Какой долгий и странный рейс» из песни
60
Третий (наряду с Байроном и Шелли) великий поэт младшего поколения английских романтиков (1795–1821).
61
Поэма Джона Китса «Эндимион» (1818) открывается строками: