Ей кажется, что секунда наступает – так громко она звучит в ее голове, растекается теплом и кровью по венам, расступается утром и солнечным светом, когда он, едва дышащий, едва живущий, не приходящий в себя всю ночь, наконец открывает глаза. Его глаза синие, бескрайне синие, и он смотрит на нее практически не моргая и будто бы не веря, и Джейн (с усилием, неохотно) отмахивается от той секунды, отныне и навсегда не верящая в ее существование.
Первое, что он произносит – это ты, это и правда ты, и в его голосе столько глубины, что ей вдруг хочется рассмеяться – так странно это звучит. Конечно же это она, и она, ветреная и беззаботная во всем, что истинно важно, старается не думать о том, что что-то в его взгляде заставляет внутри все оборваться. Затем он говорит – мне жаль, и она больше не уверена, что это он, действительно и правда он, потому что тот он, кого она повстречала годы назад в Асгарде, никогда бы не произнес подобного, потому что никогда бы подобное не почувствовал. Она не представляет, о чем он мог бы сожалеть, а потом его рука прикасается к ее руке.
Его рука прикасается к ее руке, и она совсем не дрожит, эта его покрытая узким узором царапин рука, но она такая холодная, что это заставляет дрожать Джейн. Он пристально разглядывает ее запястье (левое), но там ничего нет (и не может быть), и ей не по себе.
Биение приближающегося времени больше не оставляет ее.
Она спорит с Эриком, тише, как можно тише, пока он снова забывается болезненным сном за стеной, в ее спальне, на ее кровати. Она хочет напомнить Эрику, что это ее квартира и ее жизнь, но он и так выглядит слишком и чересчур постаревшим в последние дни, и она сдерживается.
Она караулит его сон, не имея ни малейшего понятия, чем занять себя. Телевизор работает негромко, с помехами, радио не работает вовсе, и Джейн думает, что произошло, знает ли Тор об этом (чем бы это ни было), и как плох он может быть на самом деле, но через мгновение – она ощущает его слишком отчетливо, и это в который (очередной) раз сбивает ее с толку – она видит его, облокотившегося спиной о косяк двери в ее спальню, пристально наблюдающего за ней. Она дает ему стакан воды – у него очевидно обезвоживание, и от всего другого он отказывается – и не может оторвать взгляда от его пальцев – они в мелких ранках и разводах.
Когда он рассказывает ей – об Асгарде, о Таносе, обо всем, о чем бы только мог рассказать, время – ненадолго – замирает, и он настолько – и очевидно – сломлен, что она забывает о собственных слезах и не замечает, что что-то в его рассказе упущено. Эрик, поклявшийся никуда не уходить, пока он здесь, спит крепко и беспробудно – уже снова ночь, сутки, как они нашли его.
Ей кажется – но только кажется – будто время, нечаянно ненадолго остановившееся, начинает идти своим чередом, приближается к ней неумолимо, когда она слышит по негромко транслирующему телевизору про неожиданное исчезновение Тони Старка. Джейн пытается подойти ближе, сделать звук громче, пока что-то, поднимающееся в ней, не успело ее затопить, и она уверена – это что-то отражается в ее мыслях или словах, потому что Локи загораживает ее обзор – собой, и выключает телевизор. Она не успевает спросить (она всегда не успевает, даже со своей жизнью), но он уже говорит ей, просит ее – и его голос тих и напряжен – собрать все самое необходимое, потому что нужно уходить. Она спрашивает его о том, что это, но он лишь отмахивается, и его небрежное объясню позже обжигает пощечиной.
Конечно же, она никуда не собирается уходить. Только не без объяснений, не без Эрика, не без Дарси, как бы темна ни была синева в его глазах, как бы она ни отливала безысходностью. В ее собственном взгляде отблески стали и острая решимость, и когда он протягивает к ней руку, чтобы прикоснуться и возможно прикосновением тем убедить ее – в чем-то важном, необходимом, она отшатывается от него, словно от морока или чумы. Она старается не видеть за его ожесточенностью тревогу – но видит, и это отвлекает ее, отвлекает от его внезапного в своей осторожности все же свершившегося прикосновения.
Позволь мне, говорит он, и она не понимает, о чем он, но он неожиданно насторожен и практически растерян, пока его пальцы очерчивают ее подбородок, и они теплые, слишком теплые для того, кто сеет смерть и холод. И вдруг для Джейн дело становится не в том, что он делает, и не в том, зачем он это делает, потому что нет разумных причин ни для первого, ни для второго.
Дело в том, как он это делает.
Осторожно, аккуратно, словно бы она величайшее из всех мирских сокровищ, словно бы она его несбывшаяся мечта, он обнимает ее, обвивает ее своим теплом, и это тепло – что родник для умирающего от жажды, что обещание или надежда. Это тепло заставляет ее забыть обо всем – и забыться, потому что оно вымывает из нее прошлое ледяной водой (Тор, магия, недостигнутые цели и испорченные стремления), потому что оно звенит в ее голове чуть хриплым и чуть недоверчивым – это и правда ты. Она не понимает его, этой его странной жажды до нее, но – ей для этого нужно лишь мгновение – она принимает ее, словно это самое естественное, что она может сделать. Он целует ее – размеренно, легко, словно боясь что-то пробудить – в себе, или в ней, или в них обоих, и она позволяет ему, словно это самое естественное, что она может сделать. Быть с ним.
Это самое естественное – снимать с него вещи (футболка Эрика, что он любезно ему одолжил, сам об этом не зная, джинсы – мешковатые не по размеру; его собственная одежда была безнадежно испорчена), и когда его губы на ее ключице, и его дыхание на ее ключице, а его руки оставляют ожоги на ее спине, она старается подавить что-то громкое и совсем уж неожиданное, просьбой или стоном срывающееся с ее губ, потому что Эрик спит за стеной, и он может услышать их, и это – его и ее вместе – объяснить ему она не сумеет – она бы не смогла сделать это даже самой себе.
Секунда, та самая обещанная ей с самого ее рождения судьбой или звездами, та самая, веру в которую она потеряла где-то между собственными сожалениями и просроченными надеждами, оглушает ее внезапно и оглушает ее собственным именем, произнесенным его голосом. Его кожа под ее пальцами твердая, словно железо, что она видела в его броне, и Джейн, неуверенная и осторожная, обнимает его в ответ, неуверенно и осторожно, но искренне. На шее Локи – страшные кровоподтеки, страшные и темные, и она чувствует его боль, и она бы хотела забрать ее – эту его боль, но он не позволяет; он отводит ее руки от своего лица, он прикасается к ним губами сухими, обветренными и горячими, но не целует – словно бы одного прикосновения – для него – достаточно.
Не смотри, говорит он, и его голос что эхо в высоких заснеженных горах, далекий и невозможный, но она слышит этот голос, и она слушает его, и она делает, что бы он ни попросил или потребовал. Она узнает этот голос, потому что порой он снился ей, и он обещал ей миры и ответы взамен на ее ожидание. И когда все заканчивается, когда Локи по-прежнему не выпускает ее из своих рук, она меняет это ее бесконечное ожидание на обещанные им ответы.
– Ты знаешь, что это было? В репортаже.
Его дыхание разбивается о ее висок горячей волной, и он обещает ей – завтра, все завтра, и, немного (но не до конца) успокоенная, умиротворенная, забывшая, кем он является на самом деле, она засыпает, словно проваливается в пустоту.
Из той бескрайней, бездонной пустоты он зовет ее настойчиво, требовательно, и она окликается на его зов, и она открывает глаза – уже, наверное, раннее утро, потому что свет яркий и ослепительный, но – отчего-то, красный. Она осматривает себя, с удивлением обнаруживая на себе одежду, ту самую, что Локи снимал с нее вчера, и оглядывается вокруг – но комната ей незнакомая, чужая, и везде и повсюду дерево вместо бетона и стекла. Локи смотрит на нее размеренно и отстраненно, но все, что она видит в нем – это сделанный им выбор.