Я не могу спасти всех, говорит он, и в его голосе нет сожалений, ни одного. Но я могу попытаться спасти тебя.
– Что происходит? – спрашивает она, поднимаясь на ноги и на ослабевших ногах подходя к окну, пыльному и тусклому, смотря в это небольшое окно – за этим окном красная пустыня, и зной, и небольшие дома, сливающиеся с горизонтом и уходящие за него, и больше – ничего. И Джейн знает – она больше не дома, не на Земле.
Верни меня, требует она, потому что все, о чем она может думать – это Эрик и Дарси, оставленные где-то позади. Верни меня домой, но он, преследующий что-то свое, утраченное, лишь качает головой, и в нем нет ничего, кроме безрассудной напряженности и – немного – надежды, затопленной тоской. Джейн не слышит ни звука, ни дыхания ветра, ни биения времени, и ей страшно, как никогда прежде, как никогда уже наверное не будет, когда он рассказывает ей о планете. Схожая с Мидгардом атмосфера. Население – чуть больше десяти тысяч, маленькая, но достаточная, чтобы затеряться. Он идет в ваш мир, Джейн, произносит он скомкано, но не оправдываясь, почти нет, и она вспоминает – безумный титан, несущий с собой одну лишь войну. И когда он придет, тебя там не будет.
– Я пообещал тебе, что найду тебя, – выдыхает он, и он столь близко к ней, что она чувствует, как его присутствие окружает ее, – но так вышло, что ты нашла меня сама.
Его руки теплые, нестерпимо теплые на ее лице, и она ощущает, как мажет его поцелуй по ее скуле, пока она стоит на месте, не смея сдвинуться ни на дюйм, пока она пытается понять, о чем он, потому что она не помнит ни одного его обещания, отданного ей. Когда все закончится, я вернусь за тобой.
В его словах пепел, и она не верит его словам, и она цепляется за его руку – и она видит, чувствует в нем секундное замешательство, и она думает, что ей этого будет достаточно, ведь ей самой было достаточно – одной секунды. Но внезапно она больше не чувствует его запястье под своими пальцами, и ее секунда обрывается, забытая и бесполезная, и Джейн не слышит больше ничего. В кромешной тишине она находит в себе силы взглянуть на свою руку, но там нет ничего – ничего, кроме пыли, а затем посмотреть Локи в лицо – через осколки его лица сочится ярость, отчаяние и ужас.
Джейн не может отвести взгляда от его лица – она уже знает, оно станет последним, что она увидит, и последнее, что она произносит – мне тоже очень жаль. Она успевает понадеяться, что это – совсем немного – звучит как признание, и, наверное, так оно и есть.
(По крайней мере, его боль кажется настоящей).
***
Вернуться в Асгард – что сделать глоток свежего воздуха, что испить прохладной воды из родника в самый жаркий из дней. Он наслаждается Асгардом, словно сбывшейся мечтой или достигнутой целью – спустя годы.
Асгард встречает его холодом и замерзшим дождем, и это так не похоже на тот мир, что он оставлял позади девятнадцать или двадцать лет назад, что это заставляет его почувствовать удивление и моросящую, словно этот неожиданный и непреднамеренный дождь, тревогу. Тревога та влагой прилипает к подолу его плаща – ветер холодный и обжигающий в том холоде, и он становится все сильнее, кусается все настойчивее, и Локи решает переждать непогоду в одном из трактиров по дороге. Способный переживать любые холода, рожденный в самом ледяном из девяти миров, он не испытывает к ним ни малейшей привязанности или хотя бы расположения.
В трактире пыльно и душно, пусть и народу немного – духота та вызвана скорее замкнутостью пространства, но зато – тепло, и этого достаточно. Он плотнее закутывается в плащ, но снимает перчатки – в них пока нет необходимости, и просит что-нибудь согревающего. Асгардец за стойкой молод, и болтлив, и излишне прост – его голос переплетается с голосом своего собеседника и звучит для Локи отдаленным незначительным шумом.
Он прикрывает глаза, и он размышляет.
Столько планет позади, и столько несделанного все еще ожидает его; он пытается привести в порядок все, что видел, все, что узнал и что отныне хранится в его сознании. Ненастья окружают не только Асгард, но и многие, многие другие миры, те, что за пределами священного Иггдрасиль, те, за которыми не следит Один Всеотец и которым не обещает покой и безопасность. Локи вернулся в Асгард не из-за желания возвращаться (он пытается поверить в это), но из-за необходимости. Что-то надвигается на светлейший из миров, и он должен быть там, где его дом, с теми, кто был его домом. Он пытается не думать об этом больше, дольше – это не принесет ему ничего, кроме горечи и бессмысленного желания все переделать, перестроить – под себя. Мысли об этом (темные влажные волосы, темные испуганные глаза, ее рука, протянутая к нему в беззащитном и просящем жесте) не принесут ничего, кроме сожалений.
Что-то заставляет вернуться его в реальность, и в первое мгновение он не понимает – что именно, и осматривается вокруг – вокруг него по-прежнему пыль и тепло. Он слышит свое имя (то, что заставило его очнуться, прийти в себя), и он озирается по привычке и по привычке сильнее натягивает капюшон – он решил не использовать иллюзию, очередную иллюзию, что стерла бы прежние черты его лица, сгладила бы их, подарила бы новые – прошло довольно много времени, и он слишком далеко от столицы, чтобы его могли узнать. Его и не узнают – его имя было извлечено на поверхность небрежно и неосмотрительно в чужом разговоре, по воле случая – но не более.
Молодой асгардец с веснушчатым лицом смеется по-юному задорно и раздражающе, и говорит – говорит о дворце, о скорой коронации Тора (это настораживает и удивляет Локи), и о его, Локи, возвращении.
На мгновение он обездвижен последним, он не верит, и неверие то заставляет его переспросить. Оно заставляет его голос звучать остро, мучительно остро, когда он произносит собственное имя, столь неправильно и неказисто ложащееся собственный язык.
– Он вернулся?
Асгардец отвлекается и смотрит на него, объятого презрением и непониманием, настороженно и с опаской – все, кто не знают его, и тем более те, кто знают его, смотрят на него так.
– Где же ты был, приятель? – врожденная неосмотрительность или же глупость заставляет его обращаться почти развязно. – Уже не одна неделя прошла, а ты все в неведении. Новость-то не абы какая.
Локи не обращает внимания на его неучтивость – Локи не обращает внимания ни на что, кроме его невозможных слов.
Он не мог вернуться, потому что он - это я, и я был далеко, слишком далеко, и не с теми, с кем должен был быть, думает он бессвязно, взволнованно. Он не мог вернуться, говорит он скорее для себя, но говорит вслух, и асгардец слышит его, и смотрит на него практически с сочувствием.
– Да как не мог-то? – спрашивает он с очередным смешком. – Вернулся, целый и невредимый. Все признали. И царь с царицей, и брат его.
Локи вскидывает голову – та болит прошлым и, самую малость, будущим.
– А что же жена брата? – и голос его ледяной и острый. Асгардец не обращает внимания, лишь продолжает, как ни в чем ни бывало:
– Мидгардка-то? И она, конечно же. Как же иначе?
Локи выдыхает хрипло и рвано – он не может безосновательно верить слухам, но второй асгардец кивает в подтверждение первому, да и сам он знает наверняка – дыма без огня не бывает. Но если кто-то все же был, действительно был, самозванец – как Фригга могла не признать? Как могла не признать она?
Он качает головой, стряхивая с себя морок домыслов, и поднимается на ноги – так ничего и не сказав. На улице по-прежнему бушуют ветра, но теперь ему нет до них дела, нет дела и до их злобного шепота. В последнее время небо было слишком темным, что-то происходило, что-то, связанное с теми слухами, что он собирал годы – о шести артефактах, способных вершить чужие судьбы.
(Перед его взглядом привычно предстает размытый образ, хрупкий и кареглазый, ожидающий – наверное, его).
Он возвращается домой.