Сергей подошел к проволочному ограждению и стал смотреть на шоссе, по которому их пригнали в лагерь. Он увидел двух девушек-горожанок. Как жаль, что он уже не сможет близко подойти к ним, пошутить, посмеяться, как раньше, хотя только двадцать метров отделяют его от них. Еще совсем недавно, в мирной, довоенной жизни, ему было легче обогнуть весь земной шар, чем сейчас пройти эти двадцать метров. Он смотрел на девушек, шедших нарочито медленно, и вспоминал недавние карнавальные вечера в Москве, смотрел на солдат, прогонявших девушек, смотрел на лежавших недалеко от него, посиневших от истощения людей в солдатских формах. «Синие солдаты… — подумал он. — Синие… Синие…» И неожиданно вспомнились пушкинские строки:
Разные мысли одолевали его. «Вот она, накатилась на них, эта темная, страшная туча зла, которое веками копилось где-то в глубинах германской истории и сейчас обрушилось потоками крови, звериных страстей, до этого сдерживаемых юридическими и нравственными законами», — думал он. Сергей понимал, что даже в этих нечеловеческих условиях люди старались хоть как-то скрасить свое существование.
Вот уже пять дней, как им не давали никакой еды. Обросшие, худые, грязные, они лежали на песчаном поле и ждали уготованной им участи. У одних не выдерживали нервы, и они бросались на штыки, лезли под дула автоматов, повисали на колючей проволоке.
Другие, судя по выражениям их лиц, казались уже людьми обреченными. Некоторые сходили с ума. Вот один из таких, бывший интеллигент, отпорол пуговицы от своей гимнастерки и предлагал их за корку хлеба. Кому нужны его пуговицы, когда за кусок хлеба можно взять лучшие часы? Невольно каждому пришлось пересматривать свое отношение к жизни, находить пути сопротивления этой чудовищной, жестокой идее истребления, разработанной и выполняемой с чисто немецкой педантичностью. Но были и такие, кто еще как-то сопротивлялся, боролся за жизнь. Кто они теперь, что с ними будет дальше — спрашивали друг у друга люди, но не находили ответа.
Кто-то пытается починить рваные сапоги, кто-то выбирает из белья насекомых, кто-то курит вату из пиджаков или просто бумагу, кто-то кипятит воду, некоторые столовыми ложками роют себе окопчики, чтобы укрыться от осеннего дождя и ветра. Изредка дают баланду, и тогда те, у кого нет котелков, получают ее в пилотки, шапки и даже в полы шинели или ботинки.
Из-за того, что едят всякую гадость, начались запоры. Под стенами дощатого сарая люди сами себя оперируют палочками. Многие, истекая кровью, остаются там навеки.
Сергей отошел от проволоки и направился к бараку. Внимание его привлекла компания из шести человек, собравшаяся вокруг костра. «Вот и еще занятие», — подумал он и увидел как к игрокам медленной, развязной походкой подходит упитанный полицай. «Учуял легкую добычу», — не ошибся Сергей.
— А порядочная сумма поднакопилась, — сказал полицай. — Вам, может, что надо? Могу сухари продать!
— Сколько их у тебя? — спросил бритоголовый.
— Семь штук.
— Что за них хочешь?
— Все, что есть на банке.
— Как, ребята? — переглянулись игроки.
— Бери! — решил за всех бритоголовый.
Полицай сгреб деньги, пересчитал их и стал рассовывать по карманам, затем вынул из-за пазухи семь армейских сухарей и отдал их, после чего, довольный сделкой, ушел. Шестеро, глядя ему вслед с ненавистью и презрением, делили седьмой сухарь на равные части, и подбирали крошки, словно золотые песчинки, и долго пережевывали.
Время клонилось к обеду. Внимание Сергея привлек маленький, плотный офицерик, острый, хищный взгляд которого выискивал очередную жертву. Немец вышагивал по лагерю в сопровождении четырех офицеров.
— Jude? — спросил он у одного из пленных, худенького, заросшего щетиной мужичка.
— Нэ, герр офицер, я вкраинец!
— Schwein! — буркнул офицер.
— Jude? — спросил он стоящего рядом с украинцем высокого, чуть сгорбленного мужчину.
— Русский я, — медленно, как бы выдавливая слова, ответил тот.
— Hund! Зобака! — заорал офицер. — Большьевик!
— Никак нет! Я христьянин.
— Что он говорит? — спросил офицер у переводчика.
— Как ты ответил господину коменданту, — быстро перевел тот.
— Я ему, господин полковник, сказал, что я христьянин.
Польщенный, переводчик, унтер-офицер, самодовольно улыбнулся и уже покровительственно переспросил: