Смущенную, растерянную повел её обратно домой старичок гном, напутствуя её по дороге:
— Видишь ли, девочка, мы дали тебе сердце, доброе, хорошее, чуткое и любящее. От тебя зависит не испортить его… А то придется идти за новым и опять пережить те неприятные минуты покаяния перед нами, гномами. Поняла меня?
— Поняла! — взволнованным голосом произнесла Ниночка и… проснулась.
Ни гномов, ни сердца, ни полянки с грибом.
Все это было сном и только, но таким странным, таинственным и значительным сном.
Сердце Ниночки сильно билось в груди… Доброе, славное, светлое чувство наполняло душу.
— Фрейлейн, милая, хорошая! — вскричала она взволнованным голосом, — пойдите сюда!
Бонна поспешила к кроватке девочки, несказанно удивленная ласковому тону Ниночки.
Девочка кинулась на шею к фрейлейн и, захлебываясь от волнения, рассказала свой сон.
С тех пор Ниночка неузнаваема. Домашние не нахвалятся на нее… Никто уже не говорит, что у нее нет сердца. Напротив, при одном взгляде на Ниночку можно от души сказать, что это — милая, славная и добрая девочка, посланная на радость и утешение семье.
Графиня Зозо
— Ваше сиятельство, пожалуйте.
Высокий, закутанный в шубу, выездной Михайло широко распахнул дверцы кареты.
Графиня Зозо выпорхнула из нее, как птичка, и с гордым видом направилась к подъезду. От кареты до подъезда надо было сделать шагов десять, и графиня Зозо сделала эти шаги с видом маленькой королевы.
Даже прохожие, сновавшие по панели, невольно остановились, чтобы посмотреть на маленькую нарядную девочку, с таким надменным видом выступавшую по плитам панели.
— Должно быть, очень знатная барышня, — говорили прохожие и почтительно давали дорогу маленькой графине.
Только один какой-то дерзкий мальчуган не посторонился. Он заглянул в гордое личико графини Зозо и громко расхохотался.
— Ишь ты, фря какая! И чего важничает, спрашивается? Что родители богаты, что шелковые наряды, да лошади есть… Не велика штука! Подумаешь! А у тебя-то што есть свое собственное? Гордячка ты этакая!..
Мальчишка хотел еще прибавить что-то, но тут вырос перед ним, как из-под земли, выездной Михайло и сильно толкнул мальчишку. Тот покатился с панели прямо на улицу. А графиня Зозо вошла в дверь подъезда, которую Михайло предупредительно распахнул пред нею.
II.Весь день графиня Зозо чувствовала себя как-то невесело, неспокойно. Слова уличного мальчишки не выходили из головы.
— Мисс Молли, — обратилась она, наконец, вечером с вопросом к своей гувернантке, — что у меня есть своего собственного?
Мисс Молли посмотрела на Зозо так, как будто видела ее в первый раз, и стала перечислять своим деревянным голосом:
— Как что есть? Дорогие игрушки, есть книги, нарядные платья, лошади, экипажи…
— Ах, нет, не то, не то! — прошептала с досадой Зозо, — все это папино и мамино, а не мое. Мальчишка сказал, что это не мое.
— Какой мальчишка?
Мисс Молли чуть не сделалось дурно, когда она узнала, что какой-то уличный мальчишка разговаривал с Зозо.
Был призван выездной Михайло и ему сделали выговор за то, что он плохо смотрел за барышней… Мисс Молли пообещала пожаловаться графу и прибавила, что граф, наверное, прогонит за это Михайлу, откажет ему от места.
Графиня Зозо слышала все. Она могла бы заступиться за Михайлу и объяснить мисс Молли, что Михайло не виноват ни в чем. Но Зозо мысленно решила, что не ей, знатной маленькой графине, заступаться за какого-то лакея. Слишком много чести!
И она, как ни в чем не бывало, занялась рассматриванием картинок.
А Михайло, уходя из комнаты, взглянул на маленькую графиню и произнес невесело:
— А мальчишка-то правду сказал, барышня… Карета папашина, наряды папаша вам сделали, и игрушки и лошади купили они… Все ихнее, значит… А у вас собственного своего одно сердечко могло бы быть… Да и того нет, графинюшка. Бессердечные вы, коли бедного человека зря обидеть позволили…
Сказал — и ушел в переднюю… А графиня Зозо низко-низко наклонилась над своими картинками и задумалась.
Чуть не в первый раз задумалась графиня Зозо.
— Прав Михайло, — думала девочка и тут же решила во что бы то ни стало быть доброй.
Когда мисс Молли пожаловалась на лакея графу, Зозо так горячо отстаивала его, что Михайлу простили и оставили.
С этого дня Зозо как будто изменилась. Она не гордится богатством отца, ни своим титулом и знатностью, — и всеми силами старается делать как можно больше добра людям.
Теперь ей хорошо и весело живется… Вероятно, гораздо лучше и приятнее, нежели прежде…
Лидочка
— Гулины воротнички куда класть прикажете?
— Все равно, Даша.
— А бархатную курточку оставите здесь? Выросли они из нее очень, барыня.
— Все равно, оставь здесь.
Краснощекая, плотная Даша, с улыбающимся лицом, на котором, в виде забавной пуговки, торчит крошечный носик, растерянным недоумевающим взглядом смотрит в глаза своей барыне.
Эти глаза заплаканы, красны, и на всем бледном, худеньком болезненном личике видно много страданья.
«Ишь, ведь, убивается! — про себя размышляет Даша. — Видно, нелегко со своими расставаться!»
И она упирается обеими руками в груду белья, наложенного горкой, и сильно захлопывает крышку дорожного сундука, обитого клеенкой и украшенного металлическими пуговками.
Громкий продолжительный звонок долетает из передней настойчивым звуком. За ним второй, третий, четвертый…
— Иди же, отопри, — говорит Елена Александровна Даше, — дети вернулись.
Лишь только горничная скрывается за дверью она быстрым движением схватывает полотенце и, обмакнув ее в кувшин с водою поспешно обтирает лицо, раскрасневшееся и вспухшее от слез.
«Избави Бог, дети заметят!»
О, они ничего не должны знать, как ей тяжело, их маме, особенно он, ее Гуля, ее крошка, ее радость!
Он и без того такой слабенький, болезненный, чуткий. Она бережет его, как можно только беречь свое сокровище!
Лидочка — не то. Лидочка не так чутка и совсем не такая, как Гуля…
Лидочка спокойно приняла бы известие о том, что, может быть, никогда уже в жизни уже более не увидит матери…
Лидочка такая крепкая, сильная, никогда не волнующаяся… Ничем ее нельзя ни тронуть, ни всколыхнуть. Елене Александровне даже немножко досадно на дочь. Точно Лидочка и не нуждается в ее материнских заботах и ласках. Елене Александровне кажется, что Лидочка не любит ее, никогда не подойдет приласкаться к ней, а если мать сама притянет ее к себе, обоймет или поцелует, то у девочки глаза расширяются и становятся не то испуганными, не то удивленными. И при виде этих глаз у Елены Александровны пропадает всякое желание приласкать Лидочку, а с ним исчезает и чувство материнской нежности по отношению к дочери, и вся любовь ее переносится на маленького Гулю, ласкового и милого по отношению к ней.
Наружно она не делает никакого отличия между детьми: у них одинаковые наряды, белье, платьица, игрушки. Даже кружева и ленты для отделки их костюмов она старается отыскать одинаковые — это ее привычка, ее обыкновение… Но в глубине ее сердца между ее чувством к Лидочке и чувством к Гуле — большая разница. Елена Александровна бесконечно рада, что с нею поедет Гуля, только Гуля, а Лидочка останется здесь с отцом.
Елена Александровна болеет давно. У нее долгая, тягучая и серьезная болезнь. На Юге, за границей она может жить и поправиться даже в два, три года, но здесь в Петербурге ей оставаться нельзя. Доктора послали ее в Ниццу… Ее муж не может ехать с нею. У него служба. Они не так богаты, чтобы он мог не работать.