— Мамочка, — бормочет он, засыпая, — когда мы вернемся из Ниццы, я буду уже большой мальчик?
— Да, котенок, будешь… А теперь спи!
— И привезем Лидочке апельсинов?
— Да, да, привезем… Спи же, спи, котик!
— И тогда уже кори не будет? — неожиданно делает он свой вывод и, притянув ручонками голову матери к подушке, на которой рассыпались его пепельные кудри, шепчет чуть внятно, скованный дремотой. — Ложись и ты рядом, маленькая! Гуле скучно одному!
Елена Александровна не заставляет повторять приглашение, быстро сбрасывает с себя платье и обувь и, юркнув в постель, прижимает к себе худенькое, дорогое тельце, все окутанное до пят в длинную ночную рубашонку.
Они оба — и мать, и сын — кажутся такими маленькими на этой громадной, громоздкой постели…
Через пять минут оба спят, как убитые….
IV.— Барыня, а барыня! вставайте, барышне дурно… вставайте, барыня! — сквозь сон слышится Елене Александровне тревожный голос Даши.
Она быстро вскакивает и садится на кровати:
— Что? что такое?
— Барышне худо… m-lle Люси за доктором послали… сейчас приедет.
— Да, да, хорошо, что послали, — затуманенная сном, лепечет Елена Александровна и вдруг, сделав невероятное усилие, широко раскрывает глаза. — Который час, Даша?
— Около одиннадцати.
— А барин дома?
— Барин в клубе… послали за ними… Вот извольте туфли, барыня.
Елена Александровна надевает туфли и халат, поданные Дашей и, стараясь не разбудить свернувшегося калачиком Гулю, на цыпочках выходит из спальни.
В детской навстречу ей бросается взволнованная и растрепанная Люси. На глазах у нее слезы.
Лидочка сидит в постели, вся красная, как мак, и лепечет что-то невнятно, вперив пристальный немигающий взгляд в одну точку.
Елена Александровна бросается к ней.
— Лидочка! Лидуша! что с тобою?
Лидочка с минуту смотрит сознательно в глаза матери, потом снова начинает бредить какой-то взор и невнятно.
Минут через десять входит доктор, за ним вторая горничная, Марфуша, вносит лампу под зеленым абажуром. Лидочка узнает Марфушу и манит ее к себе, потом снова начинается бред.
Доктор после продолжительного осмотра целует девочку в горячий лобик и при помощи Марфуши открывает ей рот. Там, немного повыше языка, вокруг горлового отверстия, ясно виднеются белые пятна… При виде этих пятен у Елены Александровны, заглянувшей тоже в ротик ребенка, вырывается крик отчаяния и ужаса:
— Господи! этого еще недоставало!..
Она в последнее время читала много медицинских книг, преимущественно о детских болезнях, боясь за слабенького Гулю, и отлично знает, что эти налеты бывают только при дифтерите…
Да и доктор не отрицает… У него испуганные глаза и нахмуренные брови. К тому же Лидочке очень, очень плохо… Она дышит с трудом и уже не узнает своей любимицы, Марфуши…
Елена Александровна схватывает руку доктора и, с силой тряся ее, кричит, волнуясь и задыхаясь:
— Она умирает? Скажите, умирает? Да?
— Бог знает, что вы говорите, милая барыня! — с деланым спокойствием отвечает он.
— Нет! нет, я знаю! Она умрет от дифтерита, — бледная, как платок, твердит Елена Александровна и вдруг, обернувшись на шум шагов входящего мужа, шепчет глухим, упавшим, раздавленным смертельной тоской голосом. — Слышишь, наша дочь умирает от дифтерита!..
V.Спущенные шторы не пропускают света. День или ночь теперь — неизвестно. Должно быть, день, потому что Кирилл Петрович на службе… Ночи он аккуратно проводит у постели больной дочери рядом с женою…
Они ни о чем не говорят, но думают много, мучительно много… Отъезд в Ниццу отложен на неопределенное время. Пока не поправится старший ребенок, Елена Александровна не уедет. День и ночь ее, усталую, измученную бессонницей и заботами, не переставая, точит одна и та же мысль:
— Что будет, если Лидочка заболеет в ее отсутствие? Кто будет ее отхаживать без матери?
Сегодня третий день, как больная в одном положении… Уезжая на службу, Кирилл Петрович сказал то же самое жене, что говорил теперь ежедневно:
— Если, не дай Бог, что-либо случится, пришли за мною.
Одна мысль о том, что может случиться, сжимает горло Елены Александровны и давит ей сердце, точно тисками. Она не может смотреть без слез на это исхудалое, ярко пышущее горячечным румянцем личико, на эти глаза, ставшие громадными в короткое время мучительной болезни.
Эти глаза смотрят на нее, не узнавая матери, и заплетающийся в бреду язычок называет ее поминутно то Люси, то Марфушей.
Иногда легкий стук в коридорное окошечко будит Елену Александровну из ее тяжелого оцепенения, и в стекле появляется прелестная пепельная головка с длинными локонами… Но она машет головке руками и умоляющим жестом указывает на больную:
«Не испугай ее! Она забылась!»
И пепельная головка усердно трясет своими локонами в знак того, что поняла «маленькую», и исчезает.
Вчера утром Елена Александровна не могла, впрочем, отказать себе в удовольствии приложиться губами через стекло к губам сына… Но в эту минуту больная, встревоженная шорохом, застонала, и она опрометью кинулась к ней…
Ночь долгая, долгая… Елена Александровна все сидит, прикованная к своему стулу, и не спускает глаз с личика ребенка. Мужа она уговорила пойти прилечь в кабинете, дав ему слово, что разбудит, если положение Лидочки ухудшится.
Но этого ухудшения она уже больше не боится… Лидочке лучше сегодня… Лобик ее увлажнился, и дышит она много спокойнее и ровнее. Вот она пошевелилась на постели… Елена Александровна заботливо склоняется над нею… В полумраке комнаты, чуть освещенной крошечным огоньком лампады, она не может понять, спит или не спит ее девочка.
— Марфуша! — слабо доносится до слуха Елены Александровны.
— Пить хочешь, родная? — напряженным шепотом спрашивает она.
— Нет, Марфуша! — шепчет Лидочка, уверенная, что у ее постели сидит горничная. — Я не хочу пить! — и, помолчав с минуту, снова шепчет. — A как ты думаешь, Марфуша, наши уже доехали до Ниццы? Мне так скучно без них… особенно без мамы… Я не увижу ее до осени… и Гулю тоже… Гуля обещал привести апельсинов, но мне не надо… не хочу! Я хочу маму.
«Бредит!» — с тоскою подумала Елена Александровна, ниже склоняясь над постелькой.
— Так хочется маму… — повторяет Лидочка с тоскою, и ее слабенький голосок дрожит сильнее. — И зачем она не зашла ко мне проститься, когда уезжала!.. Я ведь люблю ее, Марфуша! Так люблю, когда она приходит крестить и целовать меня ночью. Ах, Марфуша!.. Сначала она подходит к Гулиной кроватке… стоит над ним долго-долго… потом к моей, перекрестит, поцелует и опять к Гуле… A я стараюсь не засыпать с вечера как можно дольше, чтобы увидеть ее… Сонную она целует меня крепче, нежели днем. Иногда m-lle Люси раз десять подряд спросит меня, когда я лежу в постельке: «Dormez-vous, Lydie?»[5] — a я нарочно закрою глаза и притворяюсь спящей. И жду… жду маму… A раз… я ждала долго… долго… она не пришла… т. е. пришла к Гуле, поцеловала перекрестила его, a про меня забыла, прошла мимо моей постельки и даже не остановилась… Я тогда долго проплакала, кажется, до утра и все думала, в чем я провинилась за день и за что сердится мама… Да, ты слушаешь меня, Марфуша?..
Елена Александровна, почти задушенная подступившими к горлу рыданиями, хочет отвечать и не может.