Ночь продумала, а на утро постояльцы ушли, и Аганька с ними. Никто и не заметил. А как хватились, — Аганька уже далеко была… И след простыл…
…………………………………
Обманули «бритые» Аганьку. Привезли в город, а там не театр, а балаган. Деревянный сарай попросту. В стенах щели, ветер гуляет… Нехорошо!
Про платье спросила, ей какое-то тряпье кинули, грязное, мятое… Ни бархата, ни камней. Потом велели балаган убирать, мыть, чистить, скрести.
А вечером публика собралась. Аганьке хозяин показал, как надо петь да плясать. Только ничего не вышло хорошего. Публика над Аганькой смеялась, хозяин бранился, руки у нее дрожали от непривычной работы (шутка ли ей, белоручке, балаган убирать!), и голос словно не свой, а чужой стал. Так ли она пела в степи!
Заплакала Аганька, стала домой проситься. А хозяин как расхохочется:
— Нет тебе ходу домой. В актрисы ты не годишься, а служанку я из тебя сделаю.
Пуще заплакала Аганька. А потом бежать порешила. Домой бежать.
Все равно — хуже не будет.
Дома-то рай, а она-то глупая!
И убежала Аганька…
…………………….
А и ночка же это была!..
Ветер кружил так, точно с цепи сорвался. А в степи аукал кто-то. Снегу намело видимо-невидимо… Ног не вытащить.
Платьишко у Аганьки рваное, сапоги дырявые. Стужа к самому сердцу подходит, всю кровь леденит. А в сердце страх: не простит отец, не примет! Что-то будет? Господи! Господи!
От города до постоялого двора Аганька дорогу знает. Не раз с матерью на ярмарку туда ездила. Только сегодня что-то долгонька дорога ей эта кажется…
Наконец-то огонек в знакомом окошечке блеснул… Далеко из степи его видно.
Прибавила Аганька шагу, а сама дрожит вся и от холода, и от страха: зуб на зуб не попадает.
Едва передвигая ноги, дотащилась Аганька до избы… Дальше идти не может. Прислонилась к плетню и смотрит… смотрит… Там в окне милые тени двигаются… Встретят ли ее, простят ли?
А стужа руки и ноги леденит… сон нагоняет… Мочи нет, как спать хочется!
Не выдержала Аганька, крикнула:
— Тятенька! Родименький, тут я!
Растворилась дверь избы. Вышел Игнат на порог, оглянулся. Увидал темную фигурку у плетня. Со всех ног кинулся к ней.
— Агничка, ты ли? Болезная!
Взял на руки, отнес в избу. Заплакала Аганька. Не такой встречи ждала.
И отец заплакал, и мать, и сестры.
Любили они Аганьку, так любили! А она и не чуяла.
Прижалась к отцу Аганька:
— Прости, тятенька! Век не буду!
А сама бьется на груди, как птица. Простил Игнат, и мать, и сестры простили.
Ожила Аганька. Снова запела. Снова красные платки, да венки носить стала. Только уж и работать принялась. Ох, как работать. И работает, и поет. Славно поет, а работает еще лучше. Смотреть любо. Всякое дело в руках так и кипит. Не нахвалится Игнат дочкой.
И люди видят: переменилась Аганька. И люди не нахвалятся.
— Счастье Игнату. Дочка-то у него — золото!
А почему золотом стала — это одна Аганька знает.
Юнга
Когда судно «Сирена» крейсировало у берегов Адриатического моря, сошедшие на берег матросы увидели как то ночью одиноко лежащего в корзине ребенка, посреди дороги.
Ребенок оказался мальчиком трех недель, не больше, смуглым и хорошеньким, по всякому вероятию, итальянцем. Матросы «Сирены» взяли ребенка на судно, крестили его и назвали Иваном.
Маленький Ванюша рос не по дням, а по часам. Малютка оказался смышленый и умненький. Когда ему стукнул год, он уже отлично различал лица своих «дяденек», которых на судне было великое множество. «Дяденьки», или, вернее, матросы с судна «Сирена» нянчили Ванюшу наперерыв.
С трехнедельного возраста они поили его молоком из рожка, потом кормили кашей и супом.
К трем годам приемный сын команды «Сирены», прозванный «юнгой», уже не раз самостоятельно разгуливал по палубе корабля, отдавал честь всем офицерам и знал, как величать каждого из них. Маленького баловня любили все без памяти: и командир, и офицеры, и матросы. А пуще всего матросы. Добрые «дяденьки» души не чаяли в своем питомце. Да и нельзя было не любить этого славного, здоровенького, краснощекого красавца-мальчугана, ласкового, общительного и веселого…
А годы между тем шли да шли и с годами подрастал Ванюша. Ему минуло десять лет. За его пребывание на судне многие из «дяденек» ушли, окончив морскую службу, на их место поступили другие. Ванюша переходил из рук в руки и каждый из матросов привязывался к милому мальчугану.
«Дяденьки» научили, шутя, Ванюшу правилам морской службы, команде, морскому ученью и остались очень довольны понятливым учеником.
II.«Сирена» после долгого плавания зашла в гавань. Матросы говорили, что на днях должен, ненароком, приехать один важный и строгий адмирал, который будет делать смотр судну.
Все закопошилось и засуетилось на корабле… Чистили, скребли, мыли… Матросам делали ежедневные ученья, учили их, как надо отвечать адмиралу, как показывать себя и свое искусство с самой лучшей стороны. Принарядили и «юнгу» в чистый костюм, купили ему новую фуражку, чтобы и он мог встретить щеголем начальство… А адмирал не ехал. Напрасно матросы почти не покидали постов, дежуря на своих местах в ожидании начальства. Оно не являлось. Решили, наконец, что не приедет адмирал и команда «Сирены» дала себе отдых. Матросы уже не дежурили так аккуратно и позволяли себе удаляться со своих постов…
И вдруг он приехал.
Приехал страшный адмирал в тот миг, когда никто не ждал его.
«Юнга» Ванюша стоял неподалеку от большой корабельной пушки и смотрел на море, которое после своих милых «дяденек» любил больше всего на свете. Стоял и любовался его синим отливом, и вот видит подъезжает лодка, из нее выскакивает адмирал и прямо на трап шагает…
Вытянулся в струнку Ванюша… Приложил руку к козырьку да как гаркнет:
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
Остановился адмирал. Смотрит. Видит матрос перед ним… настоящий, рост с ноготок только.
— Ты матрос? — спрашивает, едва удерживаясь от улыбки.
— Есть![1] — отвечает Ванюша, как и подобает морскому служаке.
— Ты здешней команды?
— Есть!
— Сколько же тебе лет?
— Десять!
— Большой матрос, что и говорить, — засмеялся адмирал. — А тебя как зовут?
— Ванюшей.
— А ты, Ванюша, море любишь?
— Есть!
— А команду?
— Есть!
— А меня?
Ванюша открыл было рот, да так и остался. Что ему отвечать — не знает… Разве он любит этого чужого, строгого адмирала, появления которого с таким трепетом ожидали его дорогие дяденьки.
Мнется, мнется Ванюша да кряхтит и краснеет только, а сказать «люблю» не может. Ведь неправда это, ложь будет, нехорошо.
Догадался адмирал о мыслях мальчика.
— Молодец, — говорит, — что врать не научился. Где ж тебе меня любить, коли не знаешь!
И, похлопав его по плечу, пошел дальше.
За завтраком в офицерской каюте разговорился адмирал о Ванюше.
— Славный мальчик. Отдайте его мне, помещу его в корпус, окончит ученье, офицером сделаю, — предложил адмирал. — Не лишайте мальчугана его счастья…
Командир и офицеры так и всполошились.
— Действительно, счастье! Простой матросский приемыш и вдруг офицером будет.
Позвали Ванюшу объявить ему о его счастливой судьбе.
Выслушал речь адмирала Ваня, да как зарыдает на всю каюту:
— Не хочу отсюда, не отнимайте от «дяденек»… На «Сирене» хочу остаться… Она мне вместо матери… Люблю её, дяденек, всех здесь… Не хочу в корпус, не надо… На «Сирене» жить дозвольте… плавать… работать…
И как сноп рухнул командиру в ноги.
Адмирал пожал плечами…
— Странный мальчик, своего счастья не понимает…