Подали чай. Полнотелый, пухлолицый Попов, опустив очки на нос, близоруко поглядывая на Павла Ивановича, беложавого и румяного, рассказывал о деле капитана Германна. Обстоятельно рассказывал, не упуская подробностей. И чем дальше рассказывал, тем чаще улыбался Павел Иванович. Он, понятно, склонялся к той же мысли, что и Попов, чрезвычайно обидной для нашего очеркиста.
Покойный Александр Сергеевич, сказал Миллер, никогда бы не дал имя Германна герою "Пиковой дамы", если бы знавал, пусть и мельком, этого Германна, существующего вживе офицера корпуса Военных Инженеров. Нет, нет, пушкинский Германн вовсе не Лука Лукич Германн.
Статский советник согласно кивал Миллеру. Но... но... И статский советник высказался в том смысле, что такое умозаключение все же не объясняет пассаж с носовым платком. Павел Иванович, подергивая мочку правого уха, что всегда было признаком некоторого смущения, высказался в том смысле, что его добрый начальник (Миллер в частных разговорах только так называл Бенкендорфа), да, его добрый начальник, пожалуй, слишком сильно увлекается шведским теософом Сведенборгом, на что Михаил Максимович резонно возразил: платок с монограммой "Л. Л. Г.", увы, не мистика, а улика, предмет из батиста, каковой добрый начальник держал в руках и каковой оказался не в единственном экземпляре у капитана Германна.
Собеседники попали в тупик. Оба сознавали невиновность несчастного капитана, и оба готовы были вступиться за него, однако не умели сообразить, как же всю эту чертовщину объяснить доброму начальнику.
"В поле бес нас водит, видно",- процитировал Миллер уже без улыбки, чем и доставил удовольствие Милию Алексеевичу. "А между тем бедный капитан..." - вздохнул Попов.
А между тем в судьбе Луки Лукича начался стремительный поворот. Уж тут не пахло литературщиной, да и литературой не пахло, потому что на авансцену явился Факт Исторический.
На седьмой день заключения из комнаты-камеры с молчаливым роялем повели Луку Лукича к Дубельту. В душе Германна мгновенно и сильно возгорелась надежда. Следуя за смотрителем, он проходил через канцелярию, где уже занимались делом синие тюльпаны, Лука Лукич увидел бывшего своего ученика Романа Дрейера, того самого, что Бенкендорф взял в Третье отделение из гвардейского саперного батальона. Лука Лукич обрадовался, как родному, но "родной" поспешно отвернулся. Сердце у Лукича упало; давешняя надежда обратилась в холодную золу.
С этой вот холодной золой на сердце и предстал он перед генералом Дубельтом. Серые, как свинец на срезе, глаза волколиса смерили капитана с головы до ног. "Вы,- сказал Дубельт,- чистым вошли сюда, чистым и выйдете отсюда. В вас принял участие великий князь".
Лука Лукич незряче смотрел на генерала. Ни Лука Лукич, ни Милий Алексеевич ни-че-гo не понимали. Секунду спустя капитаном Германном завладело поразительное спокойствие. Поразительно и то, что Лука Лукич внезапно и совершенно точно определил, на сколько ступенек он поднялся, прежде чем из коридора вошел в приемную Дубельта: двенадцать, ни на одну больше, ни на одну меньше, двенадцать.
"Успокойтесь,- сказал Дубельт совершенно спокойному Германну.- Вам уже привезена из дому парадная форма. Брадобрей ждет. Соберитесь, и поедем".
Лука Лукич вышел. На лестнице с двенадцатью ступеньками его поддержал за локоток смотритель секретных арестантов в сюртуке с красным воротом.
Генерал Дубельт, прихрамывая - бородинская пуля,- измерил по диагонали кабинет и сел писать рапорт Бенкендорфу. Запечатал своей печаткой, позвонил и велел, не мешкая, командировать в Фалле майора Озерецковского.
Заключение
Лизавета Ивановна вышла замуж за молодого человека с порядочным состоянием.
Майора Озерецковского отправили в Вену постигать передовой опыт австрийского высшего надзора.
Томского произвели в ротмистры, он женился на княжне Полине.
Экономиста Ленэнерго назначили старшим экономистом, но на Вере Касаткиной товарищ Мудряк не женился.
Лука Лукич продолжал службу в Инженерном училище. Заканчивая лекции, по обыкнове-нию, декламировал юнкерам страницу из книжки "Пагубные следствия игры". Однако то уж была чистая педагогика, ибо дома, во флигеле на Шестилавочной, Лука Лукич, случалось, бостонил по копеечке с коллежским регистратором Башуцким.
Главнейшие достоинства архивариуса заключались, во-первых, в том, что тот никогда не предлагал пароле, то есть увеличения ставки в игре, а во-вторых, с неизменным вниманием выслушивал историю освобождения Луки Лукича из узилища. Историю достоверную от альфы до омеги.
К слушанию призывалось все семейство - приятно располневшая Шарлотта, дочери, сын Николенька; будущий полковник лейб-гвардии ловко выкидывал деревянным ружьецом уставные артикулы.
Лука Лукич не был, что называется, реабилитированным - получи справку и валяй к мурластому за штампиком: "Паспорт выдан". О нет, были восстановлены честь и достоинство.
Подполковник (да-да, уже подполковник) Германн хотел, чтобы эта история, сохранившись в роду как предания у эскимосов, свидетельствовала о том, что за царем служба не пропадет. К тому же, переживая ее в сотый раз, он испытывал очистительное умиление, столь необходимое в прозаической обыденности.
"В вас принял участие великий князь",- сказал Дубельт, имея в виду Михаила Павловича, младшего брата государя. Будучи генерал-инспектором корпуса Военных Инженеров, великий князь не терпел посягательств даже Отдельного корпуса жандармов. Он счел, что носовой платок с монограммой "Л. Л. Г." не уличает его обладателя ни в чем, кроме опрятности. И повторил неоднократно сказанное: "У меня в корпусе есть шалуны, но либералов нет!" И пожаловался на синих тюльпанов старшему брату: дескать, воспользовались отсутствием Александра Христофоровича...
Великий князь принял Германна в Михайловском дворце, в том огромном кабинете, что позади Штыковой залы. Дубельта не пригласил, адъютанты отсутствовали. Они были одни. Привстав на цыпочки, великий князь поцеловал пылающую голову капитана. Рассмеялся: "Тот не офицер, кто раз пять у меня на гауптвахте не сиживал". Германн, сколь ни удивительно, нашелся ответом: "То у вас, ваше императорское высочество; у них одного раза с лихвой"."Ну, не сердись,- опять рассмеялся великий князь.- Отдыхай неделю. Я пришлю тебе тысячу рублей". Лука Лукич и тут не оплошал: "Благодарю, я и жалованьем доволен". Полчаса спустя он обнимал Шарлотту и целовал детей.
Свершив творенье, сказал Господь: "Хорошо весьма". На слух Башуцкого в этом "весьма" таилась сдержанность истинного художника, не отвергающего критику. А наш очеркист, прикончив сюжетец... Он, слепленный из праха, покаянно вздохнул: "Ты думал только о себе".
Сменив лагерь усиленного режима на соседний, сине-тюльпанный, умилялся слюнтяй, бесстыдно не замечая ни забайкальских каторжан, ни польских повстанцев, ни бунтовщиков военных поселений, ни московских студентов с забритыми лбами, ни похабного надзора за Поэтом.
О себе, лишь о себе думал. Сопоставлял, сравнивал да и пленялся, как бывало в полупод-вальных низках. Увы, мираж, расточаясь, мстит пудовым копытом Медного Всадника, угрюмым рыком Броневика. Застит небо бурый брандмауэр, белесо дымится щелистый ларь.
Но Тот, кто сказал: "Хорошо весьма", сказал: "Не хорошо человеку быть одному",- и вот во тьме над бездною лучатся глаза Капитолины Игоревны, библиотекарши.
Каждый день наш марьяжный король ходил в библиотеку. Походка его переменилась. Вспомнив Тынянова, он рассмеялся: романист наделил прыгающей походкой свободолюбцев декабристской поры, и мы доверчиво восхитились проникновением в образ. А прыгающая походка была у Марата, романист прочитал об этом в мемуарах. Да-с, у друга народа Жана-Поля Марата, а теперь у него, врага народа Милия Башуцкого, ха-ха.
1988-1989