Сейчас, сидя на диване и глядя на неясные силуэты домов на склоне Небеттепе, Димитр Джумалиев перебирал в уме строчки из записки, которую он получил час назад. Записку прислал Аргиряди. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. «Я не могу к тебе заехать, бай[4] Димитр, — писал ему Аргиряди, — но очень тебя прошу помочь купцу из Браилы Косте Грозеву, который не раз устраивал наши сделки в Молдове и Яссах. К нам на несколько дней приезжает его племянник. У него дела в городе. Хотел бы снять тихий домик где-то на холмах. Мне думается, что одна из верхних комнат в доме твоего брата пришлась бы по душе нашему гостю. Ему случалось жить в Бухаресте, Вене и России, поэтому, прошу тебя, распорядись, чтобы все было как следует. Также попрошу тебя завтра зайти ко мне, только пораньше, нужно поговорить кой о чем». Вот эта-то, последняя строчка и вызывала в нем глухое раздражение. Джумалия отлично знал, о чем пойдет речь. Аргиряди просил у него пять тысяч аршин грубого сукна для поставщика войск Джевдет-бея из Эдирне.
После разгрома восстания[5] такое сукно можно было доставить только из Герцеговины и Сербии. У Джумалии там были свои люди — в Сараево и Белграде. В конце прошлого года он заключил сделку на шесть тысяч аршин. Но в первых числах января в Пловдив прибыл Джевдет-бей. Однажды утром в магазин пришли бей, Аргиряди и еще двое торговцев сукном. Турок оказался разговорчивым, приветливым человеком. Объяснив свои требования относительно оплаты и процентов, он ушел, оставив три листа расчетов. Пусть-де старый мастер сам все посмотрит и убедится в выгоде сделки.
Действительно, после ухода турка старик просидел над листами целый час; за густо исписанными цифрами чудились ему руки бея — крупные короткопалые руки, обросшие рыжими волосами и усыпанные веснушками, привыкшие всю жизнь считать деньги, — слышался его тягучий голос, объяснявший всю выгоду подобной сделки в столь смутное время. Наконец он сгреб листы и швырнул их в огонь; и только когда языки пламени весело принялись сворачивать бумагу в трубочки, впервые за столько времени облегченно вздохнул. На другой день он отказал в сделке.
Джевдет-бей осматривал пловдивские торговые ряды, пил кофе в турецкой управе — мютесарифстве и ждал сукна. Джумалию это не тревожило. Он снова погрузился в столь привычное для него уединение, и лишь упорство Аргиряди раздражало его.
Во дворе кто-то выволакивал наружу огромные медные котлы для сбора дождевой воды. Металл звонко гремел по брусчатому настилу. Потом воцарилась напряженная тишина, как будто жизнь на холме, да и во всем городе замерла.
Но вот где-то хлопнула дверь, послышались шаги, далекий стук копыт и легкий звон богатой сбруи. По этому отмеренному, торжественному топоту старик узнал экипаж Груди. Постепенно стук копыт усиливался, затем экипаж повернул у новой церкви и остановился у ворот его дома. Зазвучали голоса, среди которых выделялся голос его сторожа Луки.
Джумалия, поняв, что гость прибыл, встал и подошел к окну. У ворот стоял фаэтон с тускло светившими фонарями и блестящим от дождя верхом.
На лестнице послышались быстрые шаги, и в комнату возбужденно ворвалась жена Луки — Милена. В руке она держала зажженную лампу под выцветшим, некогда синим абажуром.
— Приехал гость… — вымолвила она, вопросительно глядя на Джумалию.
— Пригласи его. Проводи сюда…
Старый мастер, на ходу застегивая сюртук, двинулся к двери тяжелой, слегка неуклюжей походкой.
Милена поставила лампу на стол, поправила скатерть и вышла. Лестница заскрипела. Джумалия подошел к открытой двери и посмотрел туда, где кончалась лестница. Там виднелся силуэт пришельца, освещаемый лампой, которую несли за ним.
— Заходите, заходите… Прошу! — сказал Джумалия, отступая в сторону.
Гость подошел ближе, и Джумалия ясно увидел его пестрые глаза, взгляд которых показался ему чересчур строгим для столь молодого человека. Он протянул ему руку, и гость слегка задержал ее, ответив энергичным рукопожатием.
— Прошу меня извинить за столь поздний визит… — Голос был бархатный, приятный. Мимолетная улыбка осветила его лицо, слегка смягчив суровые черты.
— Не стоит беспокойства! — ответил Джумалия, подавая гостю стул. — В такую погоду всякий гость желанен… Располагайтесь, как вам удобно, отдыхайте…
Грозев опустился на стул. Джумалия немного подкрутил фитиль лампы, усиливая пламя. Потом поднес гостю коробку с сигаретами.
— Как там, в Браиле, идет торговля с Румынией, с Молдовой?
И тихо добавил:
— Здесь все спуталось, все пошло прахом. Вы же видите…
Джумалия взглянул на гостя. Молодой человек слушал, не отрывая от него внимательных глаз.
— Да, это так. Но мне сдается, что вновь все оживет. Ни здесь, ни в Одрине торговля не замирала ни на миг…
Джумалия молчал. Гость пригладил слегка влажные волосы, закурил сигарету.
— Впрочем, для торговли, как я считаю, не бывает мертвых сезонов и плохой погоды. И на солнце, и в тени работа не прекращается…
Было в этом человеке что-то небрежно-спокойное. Это вызывало у Джумалии раздражение, и он решил сменить тему разговора.
— С вашим дядей мы знакомы еще по Константинополю, — сказал он. — Виделись пару раз… А он по-старому шерстью торгует?
— Да, шерстью, но в последнее время все больше склоняется к мысли о торговле зерном. Знаете, австрийские сукна — очень серьезный конкурент нашей шерсти…
— Так, так… — покачал головой Джумалия. — Английские ткани, австрийские сукна… И скоро от нас ничего не останется…
Гость усмехнулся.
— Торговля — что твоя политика, — сказал он. — И тут, и там человек должен вовремя почувствовать, куда дует ветер.
— Одно дело чувствовать, — ответил Джумалия, — другое дело — долгие годы заниматься каким-то ремеслом, знать его до тонкостей. Тогда не знаю, можно ли легко отказаться от шерсти и заняться торговлей воском или мылом, скажем… У старой торговли свои законы…
Гость неопределенно кивнул и добавил:
— Законы, как и все на этом свете, до поры, до времени. В торговле я так считаю: если товар не дает прибыли, откажись от него…
Джумалия озадаченно взглянул на него. Ему не нравился глубокий смысл, содержащийся в ответах молодого человека. Уверенный тон, с которым произносились крамольные, по мнению Джумалии, слова, болезненно касался самих устоев его патриархальной души.
— Извините меня за любопытство, но позвольте вас спросить, — наклонился он поближе к лампе, — вы как ведете свои дела — в содружестве с дядей или самостоятельно?
— Совсем самостоятельно…
— Шерстью торгуете?
— Нет… Табаком и оружием.
Старик удивленно посмотрел на гостя.
Грозев утвердительно кивнул. И, нисколько не смущаясь, объяснил:
— Думаю и здесь развернуть такую же торговлю. Только сперва нужно узнать здешние условия.
Наступило неловкое молчание. В комнату с подносом в руках вошла Милена. На подносе стоял керамический графинчик с ракией и две рюмки. Джумалия разлил ракию по рюмкам и торжественно произнес:
— Ну, будем здоровы… И добро пожаловать в наши края…
Гость сдержанно кивнул в ответ на приветствие и слегка пригубил. Джумалия вытер усы и, глядя на огонь в лампе, сказал:
— Значит, оружием торгуете… И табаком…
— Теперь это самое доходное дело, — спокойно пояснил гость.
Старый мастер снова взглянул на него. Светлые глаза Грозева показались ему не только чересчур спокойными, но и дерзкими.
— Оружие сейчас… большой спрос имеет… — Медленно проговорил он, и в голосе прозвучала легкая нотка досады, как будто старик вновь почувствовал в душе тупую боль.
5
Имеется в виду Апрельское восстание 1876 года против османских поработителей, жестоко подавленное турками.